Пугачев

Кто тут прав? Как уже неоднократно было сказано, яицкие казаки составляли ближайшее окружение самозванца и вообще играли важную роль в пугачевском движении. Таким образом, вполне законно предположить, что и рассказы об их самоуправстве возникли не на пустом месте[416]. Но был ли самозванец и впрямь «чучелой» в их руках? Остановимся на свидетельстве корнета Пустовалова (его пересказал П. И. Рычков, а Пушкин использовал для иллюстрации взаимоотношений Пугачева со своим окружением). Корнет был захвачен бунтовщиками и более двух месяцев служил самозванцу, после чего в марте 1774 года бежал в Оренбург, где рассказал: «…с сообщниками своими, которых он (Пугачев. — Е. Т.) любит, нередко вместе обедает и напивается допьяна, которые обще с ним сидят в шапках, а иногда-де и в рубахах и поют бурлацкие песни без всякого ему почтения; но когда-де выходит он на базар, тогда снимают шапки и ходят за ним без шапок…» Но, насколько известно, Пустовалов не входил в ближайшее окружение Пугачева, а потому непонятно, откуда он мог знать, как самозванец проводит часы досуга со своими приближенными. Конечно, Пустовалов мог стать случайным очевидцем подобного времяпрепровождения, однако из его-то рассказа вроде бы получается, что он наблюдал эту картину не единожды. Но хотя Пустовалов и рассказывал о непочтительном отношении ближайших сподвижников к своему «царю», он всё же не утверждал, что Пугачев был фигурой несамостоятельной — напротив, подчеркивал: «…когда случается он (Пугачев. — Е. Т.) в Берде, то всё распоряжает сам и за всем смотрит не только днем, но и по ночам»[417].

В нашем распоряжении имеются и более надежные доказательства того, что в целом Пугачев был фигурой самостоятельной. И пожалуй, наиболее ярким примером в этом смысле служит казнь самозванцем одного из своих ближайших сподвижников, яицкого казачьего полковника Дмитрия Лысова. В данном случае не так уж важно, за что именно Пугачев приказал повесить своего приближенного (по его утверждению, тот грабил и убивал невинных людей, а по версии казака И. Ульянова, полковник спьяну ударил Пугачева копьем); гораздо важнее, что самозванец без всяких последствий для себя мог казнить влиятельного яицкого казака. Кстати, из показаний самого Пугачева также видно, что он не был такой уж несамостоятельной фигурой, как пытался уверить следователей. Например, самозванец не перекладывал ответственность за казнь Лысова на свое окружение, а брал ее на себя[418]. И, как мы увидим ниже, это был не единственный случай.

Из всего вышесказанного, конечно, не следует делать вывод, что Пугачев повинен во всём происходившем в главном повстанческом войске. Однако несомненно, что расправы часто вершились на его глазах и по его приказу.

Вопрос, имели ли действия пугачевцев, в том числе расправы, какую-то логику, занимал еще начальника секретных следственных комиссий П. С. Потемкина. 8 октября 1774 года в письме Екатерине II, рассказывая о допросе Пугачева, он между прочим писал: «Не упустил я того, всемилостивейшая государыня, чтоб не изведать: была ль какая система в помыслах самозванца, заключая быть оной по изъяснениям злодейских обещаний к народу и по намерению истребить всех дворян. Но усмотрел, что в том вовся никакой связи не было. Все производимо было случайно и по злости»[419]. Однако как можно говорить, например, о случайности повстанческих расправ, если они имели довольно четкую тенденцию? Мы уже неоднократно говорили о том, что восставшие, как правило, расправлялись с офицерами, помещиками и, напротив, благоволили крестьянам, солдатам и прочим представителям социальных низов. О том, что именно «дворяне и чиновные люди» являлись главным объектом повстанческого террора, писали и представители правительственного лагеря, в том числе сама Екатерина II[420]. И наконец, если мы обратимся к повстанческим воззваниям, то увидим, что лишь представители привилегированных слоев населения называются в них виновниками народных бедствий, а потому объявляются подлежащими уничтожению. В пугачевских манифестах читаем: «А естли кто не будет на сие мое воздаваемое милосердие смотреть, яко то: помещики и вотчинники, так, как сущих преступников закона и общаго покоя, злодеев и противников против воли моей императорской, лишать их всей жизни, то есть казнить смертию, а домы и все их имение брать себе в награждение»; «Обитчики ж и несытые богатством судьи и дворянство без жестокого нашего гнева не преминуют»; «…нами всё оное (дворянство. — Е. Т.) истреблено быть может». А вот и наиболее яркий из таких призывов: «…кои прежде были дворяне в своих поместиях и водчинах — оных противников нашей власти и возмутителей империи и раззорителей крестьян ловить, казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами»[421].