Провинциал

— Кхе-кхе, — покашливал отец, — инструмент тебе надо.

В семье долго шли споры о том, какой род музыкальной деятельности мне избрать.

— Пианино, — говорила мама. — Если бы у меня был музыкальный слух, я играла бы только на пианино. Это благородно.

— Нет, лучше баян, — возражал отец. — На всех свадьбах первым человеком будет! Кого прежде всех позовут? Лешку? Кому раньше стаканчик поднесут? Лешке! Баян — инструмент народный, вот что! Песни на нем играть лучше!..

В конце концов решили определить меня по классу баяна: пианино стоило больших денег. Мама работала секретаршей в механическом техникуме, отец служил бухгалтером на судоремонтном заводе, и оба получали маленькую зарплату…

— Все в мире суета и тлен, даже ваши моторы, железки, которые ты собираешь. Вечно одно лишь искусство! Хотя оно и есть именно не что иное, как память…

Я хочу сказать Красной Шапочке, что тут он противоречит сам себе. Он всегда, когда увлекается, в одну минуту может высказать два совершенно противоположных мнения и при этом будет убежден, что и в том, и в другом случае открывает истину. Но возразить Красной Шапочке невозможно: в поток слов, извергаемый им, трудно вставить слово. Наши беседы с Красной Шапочкой протекают, так сказать, в одностороннем порядке: он говорит, а я слушаю, киваю. И так может продолжаться двадцать минут, полчаса. Больше я обычно не выдерживаю и под любым предлогом убегаю. В это время Красная Шапочка только начинает входить во вкус разговора, и когда я с ним прощаюсь, он сердится. Мне совсем не хочется его обижать, и поэтому я стараюсь оттянуть время прощания, насколько позволяет моя выдержка.

— Вам, производственникам, побочно, спокойней, гораздо спокойней, не говори. Да это ж одно удовольствие — такая жизнь: повкалывал свои восемь часов — и дуй на все четыре стороны! Голова ничем не забита, мозг полностью отдыхает, смотри вокруг, радуйся жизни! А мы, люди умственного труда, по-простому, мы же что: свои восемь часов отработай, и потом голова все время забита: думаешь. Вот у меня музыка в голове, допустим, у художника — картины. И спать ложишься с пухлой головой, и во сне думаешь. Я так, например, не высыпаюсь…

Почему к Красной Шапочке пристало это прозвище?.. Одно лето он носил красную тюбетейку — вот его и прозвали. Тюбетейка давно износилась, а прозвище останется с Красной Шапочкой, наверно, до самой могилы. Уже не одно поколение учеников Евгения Николаевича называет его за глаза этим прозвищем…

— Будет тебе, Алешка, баян! — Отец вошел в комнату сияющий, его ранняя плешь розово лоснилась. — Будет, говорю! Я уж уладил, гм… Порешили мы с Акимом! Недорого. Одевайся, и пойдем покупать!

Аким жил недалеко, всего через три квартала, в двухэтажном деревянном доме. Было уже темно. Ветхие, скрипучие ступеньки привели нас наверх к черной и, как мне показалось, зловещей двери. Отец постучал, а я лихорадочно считал секунды, почему-то представив, что за дверью живут разбойники, сейчас дверь отворится, на пороге появится усатое пугало с черной повязкой вместо глаза и дико захохочет: «Пожаловали, голубчики!»

Но дверь отворил невысокий худой старик с шельмоватыми глазами.

— А, Андрюха! С малолетком, значит, пришел… Ну-к, проходи, баянист, проходи.

Миновав темный коридор, мы вошли с отцом в низкую, скупо освещенную электрическим светом комнату. Ее убранство было самое простое — стол, кровать, в углу комод со старым, потускневшим зеркалом.

— Ну-к, — старик пододвинул нам с отцом по табурету. — Садитесь. Что, Андрюха, не раздумал?

Отец торжественно извлек из каждого кармана плаща по четвертинке, поставил на стол.

— Чего уж, Аким, дело святое. Для пацана ничего не жалко. Ты покажи, покажи ему инструмент-то, видишь, глаза загорелись, сердчишко небось готово выскочить…

Старик вышел в другую комнату и через минуту вернулся с маленьким черным баяном. Это был даже не баян, а скорее трехрядная гармошка.

Я подошел к инструменту затаив дыхание: неужели он будет мой?.. Провел пальцем по резной планке — из дерева, отлакированная… Нет, я не был в восторге. Я уже видел хорошие, большие баяны, с которыми к Красной Шапочке приходили другие ученики, да и у самого Евгения Николаевича был не просто баян, а немецкий, пластмассовый, с квадратными перламутровыми пуговичками клавиш. Но этот будет мой!..

— Тащи, Аким, стаканы, обмоем!

Меня тоже посадили за стол, рядом с баяном. Аким положил мне на тарелку соленой капусты, кружок конченой колбасы.

Отец и хозяин быстро захмелели. Аким обнимал отца за плечо, упирался своим морщинистым лбом в его гладкую лысину, умильно плакал:

— У-у, Андрюха, да я тебя, черта лысого, люблю-у-у! Ну на кой хрен отдавать мне тебе баян, а? Только из любви… к молодому поколению. Эх!

Он взял со стола баян, поставил его на колени, прикрыв глаза, заиграл. Отец радостно подхватил:

И волны бушу-ют вда-ли-и.
Товарищ, мы едем дале-ока-а…

За окном было совсем черно. Ветер завывал в щелях между рам, стекла дребезжали. Иногда в углу слышался мышиный писк.