Проучить мажора

— Что ты делаешь?! — холодея от ужаса, кричу я. — Отвали! Оставь мою юбку в покое!

— Ты, Машенька, уже вконец зарвалась, — не своим голосом хрипит Стас, фиксируя меня на земле и лишая всякой возможности пошевелиться. — Я выбью из тебя дурь! Всю дурь нахрен выбью, поняла?!

Глава 19. Небесная кара.

Маша

Злые слова Стаса звенят металлом и яростью, а грубые движения рук наполняют первобытным страхом все мое существо. Как именно он собирается выбивать из меня дурь? Надеюсь, не тем же способом, которым обычно выбивают пыль из ковра?

Едва я успеваю подумать об этом варварском методе, как ладонь Толмацкого с размаху приземляется на мою правую ягодицу. Нежная кожа тотчас вспыхивает болью, будто ее прижгли раскаленным железом, а из глаз брызгают слезы всколыхнувшегося протеста:

— Ай! Прекрати!

Возмущенный вопль эхом прокатывается по лесу, но Стас на него никак не реагирует. Очередной удар хлестко охаживает левую сторону моего многострадального зада, и я вновь неистово дергаюсь, предпринимая еще одну неуклюжую попытку освободиться.

— Не рыпайся, чертовка! — парень жестко встряхивает меня, вынуждая уткнуться носом в немного влажную, пахнущую сыростью землю. — Ты так налажала, что теперь не отвертишься! Надо отвечать за свои поступки!

— Так я же не специально, Стас! Ай-ай! — от звонких шлепков ягодичные мышцы непроизвольно напрягаются, а голову затягивает шумом битого стекла.

Поверить не могу, что все это происходит взаправду! Я валяюсь на траве, а Толмацкий лупит меня по заду, словно помещик провинившуюся крестьянку! Я, конечно, действительно натворила дел, но телесные наказания отменили лет этак сто назад! Он что, до сих пор не в курсе?

— Не специально, говоришь? — после очередного хлопка рука Стаса не взмывает вверх, а, слегка пульсируя, замирает на моей коже. — А опоила ты меня тоже не специально? И обокрала, наверное, по чистой случайности?

Теперь в его голосе помимо злости слышится обида. Затаенная. Мальчишеская. Глубокая.

— Я… Я… Черт, ну прости! — к горлу подступает горький ком досады и сожаления. — Прости меня! Я совершила ошибку!

Терпеть не могу девиц, которые чуть что начинают реветь, но, как назло, именно это сейчас со мной и происходит. Молчаливо текущие слезы перерастают в сдавленные всхлипы, а голос становится тонким и писклявым. Не знаю, что именно стало последней каплей в чаше моего самообладания — грубая выходка парня или исклевавшее душу чувство вины. Да это в принципе и неважно. Важно то, что я расклеилась и ною прямо на глазах у Толмацкого. Словно истеричка какая-то.

— Ошибки, Маша, надо исправлять, а не множить, — он наклоняется ниже, и его горячее дыхание обжигает ухо. — Только ты этого никак не поймешь.

Пальцы Стаса чуть сильнее сжимают мое саднящее и наверняка жутко красное бедро, а затем внезапно ослабляют хватку. Отстранившись, парень отползает в сторону, освобождая меня от веса своего тела, и я наконец получаю возможность глотнуть воздуха полной грудью.

Восстановив сбившееся дыхание, торопливо одергиваю вниз задранную юбку и, откинув со лба спутанные волосы, перевожу взгляд на Толмацкого. Он сидит на земле, привалившись спиной к старой кривой березе, и, кажется, о чем-то размышляет. Вокруг царит полумрак, но понемногу привыкшие к темноте глаза все же различают черты его красивого хмурого лица — губы плотно сжаты, взгляд возведен к небу, а напряженные желваки по-прежнему ходят ходуном.

Проползаю несколько метров и, шумно шмыгнув носом, пристраиваюсь по соседству.

— Черт бы тебя побрал, Толмацкий, — с укором заявляю я, пытаясь усесться поудобней. — Попа теперь, похоже, неделю гореть будет!

Стас ничего не отвечает. Продолжает гипнотизировать небосвод и перекатывать на зубах воображаемую жвачку.

— Слушай, ну мне это… Правда стыдно, — немного помолчав, говорю я. — Я реально косяк: и перед отцом тебя подставила, и тачку испортила… У меня с самого детства такая проблема: плохо вижу грань и поэтому постоянно ее переступаю, — издаю тяжелый рваный вздох и тоже вскидываю глаза наверх. — Но Ариэль я не со зла царапнула, сам же знаешь. Просто ты как начал: «Левее, левее!», я запаниковала… Ну и сдуру вправо руль выкрутила.

Вряд ли мое запоздалое раскаяние способно исправить сложившуюся ситуацию, но я чувствую, что должна озвучить свои чувства. Пускай коряво и нескладно, зато искренне.

— Знаешь, о чем я думаю, Зайцева? — наконец отзывается Стас.

Вопрос, скорее, риторический, но я все равно решаю вставить свое заинтересованное:

— О чем?

— Кажется, настало мое время расплачиваться за грехи, — неожиданно выдает он.

И снова молчит. Никаких расшифровок и пояснений. Понимай, как хочешь, называется.

— Эм… Что ты имеешь в виду? — убедившись в том, что он не собирается продолжать мысль, спрашиваю я.

— Я ведь тоже далеко не подарок. Какую только фигню не творил… Нет, воровать не воровал, конечно, — окатывает меня осуждающим взглядом, — но вел себя порой как придурок.