Процесс

— А какие же книги имеются в вашей библиотеке, товарищ Катеринин? — спросил он, все более заинтересовываясь.

Катеринина почему-то на этот раз смутило обращение «товарищ», хотя раньше он обращения этого будто не заметил (возможно потому, что тогда оно было употреблено, так сказать, абстрактно, а теперь — в сочетании с его фамилией). Как бы там ни было, он возразил:

— Не думаю чтобы вы могли считать меня своим товарищем, я ведь для вас «враг народа». Впрочем, теперь и вы — «враг народа», причем, что самое комичное, и для самого себя... Как интересно!

Однако его и Катеринина интересы не совпадали, и он постарался вернуть беседу в прежнее русло:

— Так какие же книги имеются в вашей библиотеке, товарищ Катеринин? — слово «товарищ» он выделил, показывая, что просто игнорирует какие бы то ни было возражения. И Катеринин его понял, во всяком случае, ему подчинился.

— Книги интереснейшие, замечательнейшие! — будто с искренним воодушевлением ответил Катеринин. — Вы себе даже представить такого не можете, не говоря уже о том, чтобы достать. Ну вы, может быть, еще могли достать, а для меня так это совершеннейшее чудо! Нет, вы сами посудите: Федоров, Ремизов, Соловьев, Бердяев, Мережковский, хоть я его и не люблю... И никакого спецхрана. Или, еще лучше, сплошной открытый спецхран. Есть, правда и ваши сочинения... Но теперь они, наверное, тоже уже спецхран?

Он молчал. И Катеринин, прикидывая, чем бы его еще соблазнить, припомнил, очевидно, то теологическое направление, какое сам дал началу их беседы:

— Могу еще предложить «Исповедь», «О Граде Божием», «О Троице» Августина.

— Святого? — спросил он, припоминая свои занятия в духовной семинарии.

— Августин не был святым, только блаженным, — с неожиданной запальчивостью ответил Катеринин и тут же пунцово зарделся. — Извините, я не хотел вас обидеть. Многие путают. И, в сущности, это — мелочь, незначительный нюанс, важный для профессора философии, но не для политика, каким были... каким являетесь вы, выдающегося, смею вас заверить, политика.

Он решил, что настал момент спросить о главном:

— Скажите, товарищ Катеринин, нет ли среди ваших книг такой?.. Я, конечно, не знаю ее автора и названия, но попробую вам объяснить.

И он стал пересказывать сюжет, некогда рассказанный ему полпредом Иоффе, невольно обогащая пересказ собственными мыслями, касавшимися книги того польского еврея.

— Минуточку, я запишу! — воскликнул Катеринин.

Он извлек из нагрудного кармана мятый клочок бумаги, огрызок карандаша и низко склонился над столом.

— А вы присядьте, товарищ Катеринин, — сказал он, — так вам будет удобнее.

Катеринин послушно сел и, громко себе диктуя, принялся писать:

— Поляк... Служащий банка... Арестовали — выпустили... Съели завтрак... Отдыхающий бог (между прочим, очень удачно сказано)... Зарезали...

Спрятав бумагу и карандаш, Катеринин сказал:

— Я-то книги такой не читал, но я и не по части литературы художественной. Но думаю, что что-нибудь обязательно про нее узнаю. Вам повезло. Если уж где-нибудь можно узнать, так здесь, ведь здесь у нас собран весь цвет российской культуры. Я расспрошу их, всех повидаю, потому что, как библиотекарь, хожу по камерам, пользуюсь, так сказать, правами экстерриториальности. И начать лучше всего, наверное, с Лейбовича. Светоч! Полиглот! Гигант! Если и Лейбович вашей книги не читал, значит, ее вообще нет!

— Как это нет? — обиженно спросил он. — Я же говорю, что есть!

— Да нет, я не в том смысле, что вам не верю. Я только хотел подчеркнуть, какой Лейбович эрудит.

— Он что, еврей?

— Да. Израиль Бенционович, — автоматически ответил Катеринин. — А почему? Вы что, разве антисемит? А говорили еще, будто у вас роман с дочкой Кагановича...

— Ничего у меня не было с дочкой Кагановича,— раздраженно ответил он. — И я не антисемит, а марксист. И все марксисты знают, что существуют нации революционные и реакционные.

— Я тоже в некотором роде марксист,— несколько растерянно ответил Катеринин,— но про такое никогда и не слыхивал. Знаете,— он вдруг встал,— я лучше уже пойду, постучу сейчас в дверь, чтоб меня забрали отсюда, и пойду. А то меня и в других камерах ждут...

Мысль, что через минуту он опять останется один, была невыносимой. Но просить он не умел, поэтому сказал:

— Конечно, товарищ Катеринин, если вам скучно с арестованным Сталиным, тогда идите.

— Почему скучно! — живо возразил Катеринин. — Мне, наоборот, до чрезвычайности интересно. Я ведь всегда пытался вас понять, весь этот вами созданный ужас, но, признаться, до сих пор не сумел. Нет, непостижимо, положительно непостижимо! И потом, при чем здесь ваш арест? Для меня он ничего не меняет, лишь дает мне возможность с вами пообщаться.

— Тогда воспользуйтесь этой возможностью, товарищ Катеринин.

— Хорошо, вы правы, больше такая возможность, наверное, не представится: они ведь меня здесь как будто забыли. Можно я вас немного поспрашиваю?

— Спрашивайте.