Процесс

Площадь в разных направлениях пересекали отдельные человеческие фигурки, казавшиеся крохотными. Он уже и не помнил, когда в последний раз стоял у окна и смотрел на город, на дома, на машины, на людей. И ему стало интересно, что бы эти люди сделали, если бы узнали, что он стоит у окна и смотрит на них. Может быть, стали громко его приветствовать, а может быть, безмолвно рухнули на колени? И он представил себе заполнившую всю площадь коленопреклоненную толпу. Только не в темноте, а при ярком солнце. Море голов, сотни тысяч легко различимых глаз, с восторгом на него устремленных. Это был его народ, ради которого он жил, который жил ради него. Если бы он только крикнул, попросил о помощи, народ разнес бы этот дом на Лубянке и вызволил своего вождя...

Но еще и не прикоснувшись к окну, за которым видел яркое солнце и коленопреклоненный народ, он ощутил страх от неизбежности сближения с этим возбужденным, беснующимся, дурно пахнущим народом. И почувствовал облегчение, когда убедился, что окна, как и следовало ожидать (не полные же они здесь кретины!), замкнуты наглухо, и одновременно испытал разочарование, что лишен возможности выброситься на ночную площадь и разом со всем покончить.

Он испытал острую физическую слабость и с трудом доковылял до постели, где то ли мгновенно уснул, то ли потерял сознание. Во всяком случае, когда он вновь открыл глаза, за окном стоял яркий солнечный день, совсем такой, какой ему несколько часов назад пригрезился, а часы у двери показывали начало девятого.

Это вызвало у него удивление: ведь в тюрьмах, насколько он помнил, заключенных поднимают часов в пять-шесть. Однако какая же это тюрьма и какой он заключенный? Так он подумал и тут же, на всякий случай, встал с тахты. Уж очень ему не хотелось, чтобы надзиратель застал его врасплох, лежащим или еще не одетым — в кальсонах — и стал грубо подгонять. Он огляделся, ища глазами оде-жду, и обнаружил ее на том же стуле, на котором оставил вчера. Но, подойдя ближе, увидел, что с кителя удалены погоны и петлицы, а с брюк спороты лампасы. Вообще-то в этом не было ничего плохого: арестованному не полагается носить форму генералиссимуса. Его беспокоило другое, то, что, пока он спал, в комнату, оказывается, дважды заходили (когда уносили одежду и когда ее приносили), а он ничего не слышал. Он что же, совсем утратил бдительность или действительно поверил, что сюда не добраться врагам?

В момент, когда он застегивал последнюю пуговицу, в двери щелкнул ключ, она отворилась, и вошел человек в форме. Застегивание последней пуговицы и появление человека в форме до такой степени точно совпали во времени, что возникало ощущение, будто за ним откуда-то подсматривали. Это ощущение побуждало вести себя, как на сцене, и он чуть не сказал вошедшему: «Здравствуйте, товарищ». Но вовремя удержался: ведь было бы слишком обидно ничего не услышать в ответ. А ответа, скорее всего, не было бы. Человек в форме безмолвно дошел до середины комнаты, потом почему-то вернулся в коридор и принес ведро, на три четверти наполненное водой, и банную шайку. Поставил шайку на стул над парашей, налил в нее воды, а рядом с шайкой положил кусок глинистого мыла, которое, кажется, называют хозяйственным. Потом вытащил из кармана брюк мятое вафельное полотенце и повесил его на спинку стула. Совершив все это, человек в форме указал на шайку с водой и потер руки, как делают немые, когда изображают, будто моют их.

Пришлось снимать китель и рубаху. Но умывался он нехотя и наспех, потому что человек в форме стоял и смотрел, как он это делал. Кроме того, мыло почти не мылилось. Когда он снова оделся, человек в форме знаками дал ему понять, что следует вынести парашу. Конечно, ее лучше бы было вынести до умывания, но разве немому что-нибудь объяснишь! И он, превозмогая боль в пояснице и тошноту, вызываемую прикосновением к параше, вытащил ее из-под стула, поднял за ручку, понес к двери. Человек в форме хотел, чтобы левую усохшую руку он держал, как и полагается заключенному, за спиной, но из этого ничего не вышло. И человек в форме отступился.

Идти было недалеко: туалет помещался шагах в двадцати, только по другую сторону коридора. Это не был туалет, предназначенный для мытья параши. Опорожнил он ее в белый унитаз и спустил воду, а мыть пришлось в раковине, тоже белой и чистой, так что хорошо были видны коричневые потеки. Он тер их рукой.

Пока тер, в туалет вошел генерал-полковник Халилов, но, увидев его, шарахнулся к двери, оставил ее открытой и выскочил в коридор. Там он что-то злое крикнул немому, а тот что-то ответил в свое оправдание. Значит, немым не был.