Процесс

— Дело в том, что роман не был окончен,— ответил Катеринин,— я ведь имел честь вам докладывать, что у нас здесь встречаются самые удивительные книги. Правда, к сожалению (что, впрочем, вполне понятно), русского ее перевода не существует вообще. Однако у нас наличествуют немецкий подлинник и перевод французский. Вы, надеюсь, владеете одним из этих языков?

— Читаю со словарем по-немецки,— угрюмо ответил он формулой, которая встречалась ему в предсъездовских анкетах, им аккуратно заполняемых.

— Мы так себе это и представляли,— иронически усмехнулся Катеринин, и он снова подумал, что человек этот становится опасным, к тому же почти уже не нужным.

А Катеринин продолжал:

— Так что Лейбович согласен сделать для вас перевод: он полагает, что познакомиться с «Процессом» Кафки было бы для вас крайне поучительным. Он даже перевел маленький отрывок, взятый из конца романа.

Катеринин разжал ладонь и расправил скомканный листок. Человек в форме сделал попытку листок у Катеринина вырвать, но тот шустро, хоть и снова вприпрыжку, забежал за длинный стол для заседаний и быстро начал читать:

— «Всегда мне хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью. И это было неправильно...»

Человек в форме погнался за Катерининым, и Катеринин, продолжая читать, побежал вокруг стола:

— «...Неужто и сейчас я покажу, что процесс, длившийся целый год, ничему меня не научил? Неужто я так и уйду тупым упрямцем? Неужто про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а теперь, в конце,— начать сначала? Нет, я не хочу, чтобы про меня так говорили!»

Катеринин, кончив читать, остановился вблизи от стула, на котором он сидел. Человек в форме с размаху налетел на Катеринина, вывернул руку, в которой тот держал исписанный листок, и ударил кулаком в лицо. Из рассеченной губы Катеринина закапала кровь, а в голубых, беспомощных, часто-часто моргающих глазах появились слезы.

Последним, кого избивали в его присутствии, был Николаев, убийца Кирова. Вспоминать об этом было отвратительно, и он сказал человеку в форме тем своим тихим, вкрадчивым голосом, от которого все леденеет:

— Что вы себе здесь позволяете?..

Человек в форме тотчас отпустил Катеринина, даже не отобрав у него исписанную бумажку. Тогда он взглянул на утирающего кровь Катеринина:

— Идите и больше в моем кабинете не появляйтесь. И никакие переводы с немецкого мне не нужны. Все это вражеская пропаганда.

Оставшись один, он закурил трубку, раскрыл «Вопросы ленинизма» и углубился в чтение, но не вникая в смысл, над ним не задумываясь.

Этой же ночью за ним пришли. Когда его будили, он видел во сне собственный процесс, происходивший почему-то еще в царское время. Бородатый генерал с золотыми эполетами и красными отворотами на темном форменном сюртуке требовал для него смертной казни через повешение за то, что он не сжег Анин локон и не выбросил в мусорную корзину брошюру Троцкого. Но на скамье подсудимых, которую он видел как бы с судейского места, сидел не он, а кто-то очень хорошо ему знакомый, чье лицо он, однако, никак припомнить не мог.

Конвоир вел его по длинным, скудно освещенным коридорам и по лестницам — то вверх, то вниз,— так что, если бы пришлось самому возвращаться, он никогда не нашел бы дорогу. Когда впереди слышались шаги, его конвоир начинал насвистывать, и чужой конвоир ставил своего арестованного лицом к стене, чтобы тот не мог увидать, кого ведут мимо. Один раз лицом к стенке поставили его самого, и он огорчился. Но потом подумал, что здесь, очевидно, решала не значительность арестованного, а спешность дела, по которому его ведут: например, на расстрел.

Кабинет, в который его привели, был меньше того, в котором он жил. И он понял, что это кабинет следователя, хотя никакие специальные признаки в глаза не бросались. Даже свет настольной лампы не был направлен в лицо входящему, оставляя в густой тени хозяина кабинета. Настольная лампа освещала сам стол и множество лежащих на нем папок, частью раскрытых. Впрочем, был включен и верхний свет, ровно, почти без теней, заполнявший комнату.