А вскоре исчезли Марина и Венцель. Мы сидели с Сергеем одни по целым дням, и сумасшествие казалось нам неизбежным. Чего только я не придумывал, чтобы отвлечься от чёрного лика, надвигающегося страха и пустоты. Однажды, придумывая себе работу, мы весь клуб убрали камышовыми листьями, срезанными на Соловьином пруду. Забросали ими весь пол, поставили в окна и прикрепили к потолку. Клуб приобрёл какой-то лихой и лесной вид, и явно посвежел. А зашедшая в поисках своего беспутного Яшки Екатерина Медная озадачила нас вопросом: «Вы что, русалок боитесь?» «Что такое?» — удивился Сергей, а Екатерина объяснила, что «опуцки» кладут и в окна ставят, чтобы русалки не вошли. Мы только посмеялись нашей неожиданной защите. И всё же мы были готовы на всё ради дела, объединившего нас, несмотря на сезон лёгкого отчуждения после концерта, но у Сергея болели зубы, и каждый день его губы окаймляла белая, высохшая пена от зубной пасты. Он ел её, чтобы спастись от боли. Венцель исчез, сгущалось наше отъединение от мира поющих и веселящихся, а Марина не приходила. Впервые я поверил, что одиночество — гиена, преследующая мой разум, может отстать от меня. Я любил Марину, а она не приходила, и я уже ни во что не верил. Но я искал её по всему весёлому лесу и набрёл на поляну, где видел знамение.
Яркая зелень, сплетённая в циновку трав с вкраплёнными жёлтыми бутонами купальниц, привела меня сюда.
Вис лёгкий туман, и что-то медленно шипело в кустах. Камерность обстановки напоминала студийную киносъёмку заколдованного леса. Жестоко краснели неведомые ягоды, и я, пузыря отпечатками ног, пересёк поляну. В углу её стояла избушка с белесым солнцем в единственном глазу, и я, наклонившись над ним, увидел летящих углом чаек, мутную тоску волн у незнакомого берега. Мелькнули полосы облаков, и окно переместилось в город. Это был подземный город. Вода его каналов казалась не такой мутной, как сегодня, шпили крепостей с распластанными флагами выстроились ниже, а по улицам бродила толпа более редкая, чем обычно в теперешний полдень. И я увидел себя в цилиндре и в чёрной накидке, бредущим вдоль гранита набережной. Даже пьяные матросы обходили мою сникшую фигуру, и я, как вечное изображение одиночества, взглядом впитывался в стальную гладь реки. Мурашки пробежали у меня по телу. Неужели я обречён в единстве своём странствовать сквозь века и лица, ни в ком не вызывая любовного влечения? Я отшатнулся от оконца и упал в какую-то жижу, запахом напоминающую навоз. У лица мелькнули копыта чёрной козы, и одиноко брякнула под ёлкой лира. Надо мной стояла Марина, а я, сидя на четвереньках, стирал грязь с лица.
«Что ты видел?» — спросила она. «В этом окне, по-видимому, стоят призмы», — пробормотал я. «Призмы и туман…» Она помогла мне подняться, её лицо было слегка встревожено, но потом, как всегда, она рассмеялась. «Знаешь, пока ты смотрел в окно, я собрала семена цветов, по которым можно узнать будущее. Хочешь?» — спросила она. «Меня этому научила мать. Только давай выйдем отсюда».
Мы пошли из болота, а я поинтересовался, почему её мать на селе считали ворожкой и колдуньей.
«О, это очень старая история, — отвечала Марина. — Раньше у нас жила одна семья, и вот один из них, дед, по прозвищу Молоток, испугавшись как-то собственной тени, пустил россказни, что мать знается с нечистой силой. Возвращался он с работы через Хмельницкую гору. Обычно этой дорогой никогда не ходили, так как место было глухое. Шёл он ночью, и вот перед самым селом он будто бы заметил, что хотя и продолжает идти, шагает на месте, а потом повело его вокруг холмов, и так кружился он всю ночь, выворачивая камни и ломая кустарник. К утру увидел он жёлтую кошку с серебряной чешуёй на хвосте, глядящую на него с бугра, и, преодолевая страшную боль в стянувшихся узлом мускулах, поднял булыжник и швырнул в неё. Кошка душераздирающе крикнула и исчезла, а Молоток благополучно вышел к дому. Никто сначала не поверил ему, и, чтобы доказать, он повёл их к месту ночного кружения. Вся земля вокруг горы была вытоптана его ногами, сдвинуты позеленевшие огромные камни и даже деревья будто бы поломаны. А к вечеру на селе узнали, что мать сидит дома вся перевязанная. Я тогда была совсем малюткой, но хорошо помню, что мать упала с подгнившей лестницы, когда спускалась с чердака. С тех пор так и повелось, что нас называли, кем угодно, кроме тех, кем мы были».
Она пытливо посмотрела мне в глаза, и на сухой земле возле серых валунов я бросил пиджак оземь. Мы продолжали стоять над ним. Она вынула из кармана юбки щепоть каких-то мелких зёрен и с серьёзным лицом осыпала мою голову и плечи. Я засмеялся и сказал, что теперь, наверно, похож на жениха, а она повернулась ко мне спиной, и, глядя на её шею, обрызганную кольцами нежного золота, я услышал, что меня ждёт счастье и смерть от любви. «Но ты не бойся, — обернулась она, — у меня часто гадается всё наоборот…» А я, опустившись перед ней на колени и ударившись лбом о камень у её ног, закричал: «Только не наоборот, Марина!»