Мы вышли из леса на закате на пустырь около городка, от которого до нашего села по дороге было километров шестьдесят. Пустырь, видимо, служил городской свалкой, и на огромном поле лежали разбросанные причудливые кучи мусора, иногда высотой в два человеческих роста. Многие кучи сжигались, и весь пустырь затянуло дымами вонючих костров, среди которых возникали, как тени, редкие фигуры людей. Мы миновали два одиноких и обломанных дерева посреди свалки. Мельком я заметил в груде разноцветного тряпья сломанную маску клоуна и ботинок, такой же, как когда-то носил в городе я. На краю этой долины дымов и разрушения возвышалась обвалившаяся крепостная стена. «Сядем», — предложила Марина, и мы опустились на тёплый камень с вделанной узорчатой решёткой.
«Ты мне что-нибудь скажешь?» — спросила она, и я, взяв её руки в свои, спокойно и даже как-то вяло описал всё, что произошло со мной в городе до приезда сюда. Потом я говорил о том, как люблю её, и с меня как будто срывались огромные камни, открывая потайные гроты, из которых валил веселящий сердце газ. Она сидела на камне, подобрав ноги, в широкой светлой блузке из какой-то грубой материи и в длинной тёмной юбке. И я целовал её ногу, соскользнувшую с камня, целовал волосы и шею и сжимал её крепче и настойчивей. А она, откинувшись по камню на спину, принимала мои поцелуи как мадонна и целовала в ответ, словно поила глотками осинового вина её матери.
Когда мы встали, она поправила растрёпанную блузку, а я, наклонившись над камнем, убедился, что это могильная плита:
И ГUKLI
Полустёртыми буквами оживлялся камень, но во мне, изумлённом неисчислимостью богатства жизни, они не встретили внимания.
«Приходи завтра в полдень», — крикнула она издалека и побежала к лесу. А я пошёл по пыльным улицам городка искать автобус в Белые Криницы.
Вечером сын Екатерины, шофёр Яшка, мимоходом спросил, где это я целый день путешествовал. И когда я ответил, что ходил в лес, он недоверчиво ухмыльнулся и сообщил, что уж половина Криниц знает, что утром я напился вдребезги в столовке возле сельмага, и многие видели, как я бросал шляпой в лающего на меня пса. А потом, когда тот, подхватив мою принадлежность, помчался за село, я настойчиво гнался за ним и несколько раз грохался посреди пыльной дороги замертво. Я посмеялся над Яшкой и уверил его, что он обознался. «Да у меня и шляпы-то нет», — вспомнил я вдруг. С тем и разошлись.
Я словно прошёл алхимическое очищение души и тела от мучивших меня с самого рождения сомнений и бесов. Я стал лёгким сгустком светлой любви к моей небожительнице Марине. Прошлое отодвинулось, и я не мог вспомнить его даже приблизительно. Оно ничего для меня теперь не значило. Зимняя сказка подземного города швырнула меня к белоснежной груди Марины, и я, новообращённый ею, припадал к стопам неведомого божества, воскресившего меня. Я верил в любовь лесной нимфы, я должен был в неё верить потому что только не дрогнувшие во Христе прошли за ним по воде, как посуху, и захлебнулись сумняшиеся.
Там, за плесенью безногих лет, я не мог наглядеться на женщин в начале весны, которые, словно цветущие деревья на улицах степного города, отравляли мои губы своей терпкой пыльцой. Я нёс свою всеобъемлющую любовь ко всему иному, чем мужчина, словно гигантский факел, истекающий на моё голое тело жидким огнём желания. Я согнулся под ним в три погибели и задыхался от непосильной и обжигающей ноши. Но вот я лечу на искрящихся морозным светом крыльях легкости, и в пуншевом пламени прозрачной бездны под перьями вздымается необъятная лазурь неба или того, что мы так называли.
Мы встретились возле трёх диких камней, у которых она бросила зёрна. В том месте уже выросли яркие цветы, и, чтобы не смять их, я целовал её очень осторожно.
«Царица папоротников, — сказал я, — твои губы как лютня». Мохнатое солнце осыпало нас лодочками теней от листьев, и жутко покачивался островок земли в студёных чертогах болот. Её волосы залили мне губы и грудь. Я задыхался от величественности легенды любви, творимой нами, и губы мои спрашивали: «Царица папоротников, ты меня любишь?» И словно в ответ одежда, скрывающая её, смялась под моим золотым взглядом.
В небе плавали птицы и феи. Я дёрнул головой и увидел мою белую рубаху, болтающуюся вдалеке на ветке осины, а наши обнажённые тела овеяла пыльца искусства мироздания. «Лови нас», — крикнули её ноги, и я бежал между цветами и деревьями, которые важно кивали нам головами, за мечущимся серебряным гейзером женской красоты. Я разбивал грудью окна гудящих от синевы озёр и гнал без устали мою весеннюю кошку Марину до того ложа цветов, на которых она могла меня принять.
Весь обожжённый сучьями завистливых берёз, я в прыжке настиг её колени и на клочке сухой травы, размером в человеческую фигуру, мы остановились.
Люди, живущие не вечно и умирающие бесследно!