Просчёт финикийцев

Анжела подошла к нему с чашкой кофе и хрустальной пиалой мороженого в руках. Она присела своим рыхловатым задом на край стола, попробовала ванильное лакомство, чуть подрагивая длинными светлыми ресницами прикрыла глаза. Подвернутые рукава клетчатой рубашки обнажали ее округлые белые руки. Маленькие золотые часики поблескивали на тонком запястье. Родинка на шее казалась трогательной и недолговечной, как клубы дыма, постепенно тающие под потолком. Если бы только можно было вытереть пальцем капельку мороженого в уголке рта этой женщины, а еще лучше, слизнуть ее языком.

Напрасно Ауад надел сегодня свежую рубашку. Добравшись до дома на вершине холма он изрядно взмок и первым делом попросился в ванную. Воды не подавали уже третьи сутки, но на полу стояли два пластиковых ведра, наполненные из резервуара на крыше. Ауад присел, рискуя удариться макушкой о край раковины, зачерпнул руками прямо из ведра и сделал несколько глотков. Вода отдавала ржавчиной, но все же была относительно свежей. О том, что будет летом, никто не думал. Люди уже привыкли не загадывать на будущее. Ко всему на свете можно привыкнуть.

Ауад умылся, стараясь не забрызгать блестящий голубой кафель с золотыми арабесками, обильно полил водой и попробовал уложить свои давно не стриженные черные кудри. Девчонкам он нравился таким, как есть — грубоватым, насмешливым, пахнущим устойчиво и дурно. Но в доме взрослой женщины его одолевала робость.

— Где мой подарок? — спросила Анжела уже в гостиной.

Ауад поспешно протянул ей листы кальки и сунул в карман джинсов тонкую пачку купюр.

— Тебя кто-то видел?

Он ухмыльнулся. Что за глупый вопрос? Ауад Мансури знает, как выполнить свою работу. Он знал, как лепить пирожки из слоеного теста в пекарне, где подрабатывал с двенадцати лет. Знал, как вскрывать машины и уводить кошельки у европейских и американских журналистов. А ныне знает, как перевозить опасную информацию через заросшую сорняками, полную снайперов и привидений прошлого нейтральную зону. И никто ему не указ.

Анжела казалась недоступной и порочной одновременно. Она пришла из-за полупрозрачной пелены взросления, из тех далей, где в открытую пьют спиртное, говорят о войне и футболе с легким презрением, где жестом подзывают официантов и суют упругие развратные купюры в лифчики девушек, танцующих у столба под цветными огнями и зеркальными шарами в стиле диско. Из того мира, где вечерами ходят в кино на нового Джеймса Бонда, пьют шампанское из хрустальных бокалов, где не нужно возвращаться домой с закатом и сидеть полночи в подвале с ноющими соседями, где точно не придется взбираться на велосипеде по склону Ашрафийе в полуденную жару.

Ей было ближе к тридцати, и ее кожа была не такой упругой, как у сверстниц Ауада, которых он исподтишка рассматривал по воскресеньям в церкви. Светлый тон лишь подчеркивал невольную зернистость, едва заметные признаки увядания под уголками ее серых глаз, тонкую складочку на шее, мелкие веснушки на руках, которые не появились бы так рано, останься она в своей пасмурной Британии, со своим первым респектабельным мужем.

Когда все нормальные люди рвались сбежать из Бейрута, Анжела приехала добровольно и поселилась в старинном доме на вершине холма, с высоченными потолками и стенами в полметра толщиной, чье теплое, истинно левантийское очарование не портил даже наспех проделанный новомодный ремонт.

Ее второй муж Мартин носил рыжую бороду и, похоже, был единственным человеком на Ближнем Востоке, который летом ходил в шортах и сандалиях поверх белых носков. Анжела говорила, что встретила его в Лондоне, на какой-то благотворительной тусовке, где тот убедил ее бросить всё и отправиться в самую горячую из всех горячих точек планеты, чтобы работать добровольцами в госпитале. Ауад знал, что история эта такая же липовая, как их брак, а Мартин и вовсе казался ему геем.

Только удивительно добрые люди приезжают теперь в Бейрут. Удивительно добрые, либо безумно корыстные, как Анжела и Мартин. Больница была всего лишь прикрытием, но Ауад не хотел знать, на кого они работают на самом деле, кто пишет и читает «подарки», доставляемые им в разные концы рассеченного «зеленой линией» города.

Однажды он бросил пачку сигарет, в которой не было ни грамма табака, в приоткрытое окно автомобиля, стоящего на светофоре. В другой раз оставил на скамье в церкви библию с отнюдь не теософскими пометками на полях. Доводилось ему воровать кошельки из карманов людей, чьи приметы он получал от Анжелы, не думая о том, что хранилось в них вместо купюр. Эти клочки кальки, исписанные торопливым пристыженным почерком, были куда опасней бомб, куда разрушительней ежевечерних обстрелов.