Просчёт финикийцев

Меж синих ночных облаков, плывущих вдоль края бетонного козырька, показался тонкий месяц, похожий на спусковой крючок автомата. Когда-то в это время года ханаанеи отмечали весеннее равноденствие дарами богам и распитием молодого вина из глиняных кувшинов с остроконечным дном, которые они втыкали прямо в мягкую красноватую землю, уже тогда знавшую вкус и запах человеческой крови. Жрицы, охваченные религиозным пылом, отдавались жрецам на глазах у толпы, оракулы предсказывали грядущее, на зеленых склонах холмов расцветали красные анемоны.

В середине весны в этих краях праздновали мистерию Адониса, погибшего и воскрешенного Астартой. Воспевали завершение еще одного цикла жизни и смерти, еще одного витка на спирали вечного чередования нулей и единиц.

Но рядовой Царфати ничего об этом не знал. Даже если бы он чуть прилежнее учился в школе, запомнил бы лишь идола Ханаанского, да идола Финикийского, порицаемых ветхозаветными пророками. Да фанатика Илию, вознесшегося на небеса. Да стенание Иеремии о скором крахе Сидона.

Царфати думал о том, что прекрасно понимает ливанских детишек, норовящих что-нибудь стащить, улюлюкающих и бегущих за колонной в надежде на горсть конфет в цветных фантиках. Понимал он и палестинцев, лезущих всюду, куда их пускают и не пускают, с напором пубертатных первобытных захватчиков. Понимал даже обкуренных, вонючих фалангистов, кичившихся своими крестами на толстых золотых цепях и пинавших ногами мертвых женщин.

Понимал куда лучше, чем Ройтмана, который мог бы поступить в инженерные войска или в разведку, наверняка ведь школу окончил с отличием. Лучше, чем людей, которые выходят на улицы Иерусалима и Тель-Авива, требуя прекращения войны. Лучше, чем безмозглое командование, упорно не желающее покидать чужую страну, где что с нами, что без нас, сильные продолжат угнетать слабых. Эти богатые, лицемерные и образованные люди, уверенные, что имеют моральное право решать за других, в очередной раз позорно облажались.

Ночь и утро были тихими. На рассвете армейский грузовик подогнал с базы еду и канистры с питьевой водой. Царфати проспал положенные шесть часов и в полдень слушал вместе с парнями местные радиостанции. Ихаб, друз из нижней Галилеи, невысокий, плотный, не придирчивый к мелочам и по-детски смелый, переводил с арабского. Все любили Ихаба. За искренность, за умение вовремя и молча вылезти из укрытия, чтобы занять место пулеметчика, которому снесло полголовы снарядом. А также за забористую коноплю, которую тот добыл в западном Бейруте и поделился со всеми, хотя говорили, что религия запрещает друзам курить. Но какая, к чертям, религия, если всё вокруг — один большой плавильный котел, и все равны перед смертью?

Дикторы христианских радиостанций жаловались на перебои с электричеством, на ошалевших бездомных собак, мародеров и ночные обстрелы. Мусульмане восхваляли Аллаха и рвались в бой. Сирийская армия продвигалась вглубь, израильская отступала к югу. Ихаб докрутил ручку приемника до конца и поехал в обратную сторону, поймав финал фестиваля Сан-Ремо. Жаль, что это всего лишь радио, а не телевизор: у итальянских певиц отменные сиськи.

— Вы видели развалины наверху? — спросил Ройтман, — вчера под утро мне показалось, что оттуда доносится музыка.

— Ага, музыка, — сказал Ихаб, — конопля давно закончилась, а тебя до сих пор штырит. Если бы здесь кто-то был, мы бы об этом знали. Пусто вокруг, никого. Зря сидим, штаны протираем.

Говорили, в нижней Галилее Ихаба ждет невеста. Друзы, как и столетия назад, женятся в двадцать лет. Царфати вспомнил ливанских красоток, которых видел в христианском квартале Ашрафѝйе. Ничего так девки, вполне себе. Жаль, держатся высокомерно, будто они незаконные дочери царицы Савской, прижитые от царя Соломона. Ни поговорить нормально, ни поржать. Такого отношения Царфати не выносил с детства.

Его все больше раздражали эти так называемые союзники. Отморозки, живущие в виллах с парковкой, видеомагнитофоном и видом на море. Заносчивые, наглые и куда более жестокие, чем все вместе взятые палестинские и шиитские группировки. Те взялись за оружие потому, что больше нечего было терять. А эти распоряжались всем — властью, деньгами, ухоженными красивыми женщинами, водили крутые тачки, держали счета в европейских банках, пользовались бытовой, мать ее, техникой. Надо ж было так бессмысленно проиграть войну!

Полуденная жара не собиралась спадать и к вечеру. Царфати царапал ножом на бетонной плите свои инициалы. Ройтман нес какой-то бред про помехи на радиостанции. Той самой, которая крутила песенки Сан-Ремо. Говорил, это не простые помехи, а с четкими интервалами, вроде секретного шифра. Дескать, японцы, перед тем, как напасть на Перл Харбор, таким способом получали информацию от предателей. Ведь неплохой, в сущности, парень этот Ройтман, одна беда — слишком умный. Такие на войне не выживают, да и в мирной жизни не ждет их ничего светлого.