Пророки

Самуэль напоминал ей одного человека, которого она не видела очень много лет. Человека, которого, по счастью, сообразила вовремя выкинуть из головы и дверь захлопнуть, чтобы обратно не пролез, как бы вежливо ни упрашивал впустить. Но да, в лице Самуэля проглядывало то, давно позабытое: кожа, сияющая от исходящего изнутри света, миндалевидные глаза, ресницы, как у лани, крупные тяжелые губы, из-за чего рот все время слегка приоткрыт, как у любознательного ребенка, завороженно разглядывающего окружающий мир.

А вот поведением он смахивал на кое-кого другого. Очень уж знакомо лицо его сначала подманивало, а потом без предупреждения захлопывало дверь перед самым твоим носом. Вот и сейчас стоит она тут — с завернутыми в белую тряпку извинениями от людей, которым нет прощения, — и ждет, когда ей дадут от ворот поворот.

— Дак возьмешь ты это или мне самой съесть? Или, может, я сюда тащилась, чтоб поглядеть, как ты бесишься? Ишь какой!

Самуэль покосился на Исайю и все же взял у Мэгги сверток.

— Спасибо, мисс Мэгги, — сказал он, опустив голову.

— Мм-хмм, — протянула та и похромала прочь.

Самуэль посмотрел ей вслед и вздрогнул, заметив, как по спине Мэгги мелькнуло что-то черное. Он в жизни бы никому не признался, что видел это. Чернота показалась и тут же исчезла, как, бывает, проскальзывает по земле пятнышко света от пробравшегося сквозь листву солнечного луча. И Самуэль сказал себе, что так все и было, что это свет он видел, а вовсе не тень. И пускай никаких деревьев рядом не росло, а свет был черен, как безлунная ночь. Все равно это уж точно не была тень, вернувшаяся погрозить ему пальцем за то, чего он не сделал. Он даже не знал, в чем именно его обвиняют, но отрицал саму возможность обвинения. Нет-нет. Это не тень. Ничего подобного.

Исайя забежал вперед, чтобы распахнуть перед Мэгги калитку.

— Большое спасибо за заботу. Давай снова дверку подержу.

Смотрел он на нее при этом, как на особу королевской крови. И зоркая Мэгги это подметила. Хоть и приятно было, а все ж молодежи следовало получше разбираться в жизни и не обманываться ложным великолепием.

— Не навешивай на меня такого, — очень серьезно произнесла она. — Если до беды довести не хочешь.

Исайя смутился, не понимая, что сделал не так. Что такое она разглядела в его лице, кроме преклонения? Как бы там ни было, он кивнул. Мэгги же медленно направилась к Большому Дому.

Она ведь принесла с собой не только завернутые в белую ткань гостинцы, но и еще кое-что. Исайя это почувствовал, а Самуэль — еще острее. Может, потому что это ему она вручила свой дар. А может, потому что это он не видел (абсолютно точно не видел!) вовсе-не-тень, мелькнувшую у нее на спине. В любом случае теперь им было о чем подумать, кроме назревавшей ссоры.

— Тимоти звал меня, — снова пробормотал Самуэль.

Исайя втянул воздух и задержал его в легких. Потом выдохнул. И пожал плечами, не зная, что еще сделать. Так и молчал, всем телом сотрясаясь от горя.

— Не надо, — сказал Самуэль, не двигаясь с места и по-прежнему держа в левой руке сверток.

Чего не надо? Плакать? Пожимать плечами? Исайя не знал, а спрашивать не было сил. Он думал о том, что собственное тело ему не принадлежит. И что на всех, у кого, по утверждениям тубабов, не было личности, такое положение вещей сказывалось по-разному. Невозможность иметь законных прав на самого себя по-всякому умаляла людей и в то же время отражалась и на тех, кто позволил себе такое устроить. По крайней мере, Исайя на это надеялся. Может, в его мире это и неправда, но в других мирах — если, конечно, они существуют — так должно быть. Отвечая твердостью на твердость, получишь лишь обломки. А красивое, но мягкое твердость растопчет. Что же еще он мог сделать, кроме как оставаться добрым и гибким и растягиваться еще сильнее, чтобы сложнее было разорвать пополам?

Самуэль человек твердый. Пытаться изменить его — гиблое дело. Что ж, он имеет на это полное право, даже если и отказывается понимать, что порой его твердость — та самая непроницаемая дверь, которую первой вроде заметила Пуа, — обращается не на тех. Однако некоторые считают, что спасение в твердости, отказываются гнуться и так и подначивают сломать их пополам, уверенные, что на самом деле это невозможно.

Исайя, однако, знал, что внутри у Самуэля таится мягкость. Почва, конечно, каменистая, но плодородная.

Сам же Самуэль не желал этого показывать, предпочитал, чтобы Исайя вовсе ни о чем не догадывался. Потому и не рассказывал ему кое о чем. О тени, грозящей пальцем, например. Ладно, в хлеву она иногда появлялась, это он готов был признать. Но чтоб среди деревьев или у Мэгги на спине, словно примотанный к ней младенец? Это уж слишком!

Парни вздохнули, отказываясь продолжать спор. Не хотелось ни добровольно сдаваться, ни повергать противника. Вдоха и выдоха вполне хватило, чтобы с достоинством отступить даже в разгар разлада.