Пророки

Амос оделся — не из стыдливости, но потому, что так было положено. Не то масса Пол решит, будто он дикарь, а мисси Рут еще, пожалуй, примет его наготу за приглашение. Одежда, конечно, потрепанная, зато чистая. Он сам тер ее о камни и полоскал в ведре с лавандовой водой. Нельзя ведь требовать, чтобы Эсси обслуживала и его, и эту обузу, что кормилась ее молоком. Это было бы слишком.

Они с Соломоном не проснулись, все продолжали тихо посапывать во сне. Амос бесшумно прокрался к выходу, откинул занавеску и вышел в пасмурное сырое утро. Ну лбу тут же выступил пот, одежда прилипла к телу. «Ничего, дождь поможет», — подумал Амос. Обернулся вправо и прищурился, разглядывая большое красное строение. Хлев. Солнце вставало позади Амоса, и за хлевом лежала полупрозрачная тень. Амос покачал головой. Если бы только они его послушали. Если бы вняли его словам. Хоть раз подумали не только о себе, но и о других. Ведь всем, чья ценность измеряется в тюках хлопка, приходится от чего-то отказываться, чтобы остаться невредимыми. Хотя «невредимый» здесь понятие относительное.

Они были ему как сыновья. Особенно Исайя, ведь за него Амос чувствовал ответственность. Родная мать вручила его ему — она не успела назваться, зато прошептала имя ребенка, прозвучавшее для Амоса как скулеж. А все же приятно было, что женщина, сохранившая древние традиции даже среди голубых холмов Джорджии, доверила ему передать их ее сыну. Пускай даже только в виде его настоящего имени.

Амос собирался рассказать мальчишке обо всем, когда тот станет мужчиной. Или раньше, если возникнет подозрение, что кого-то из них могут в ближайшее время продать. «Знаешь, ведь тебя зовут Кайоде. Ха-ха! Нет, не койот. А Ка-йо-де. Твоя матушка мне сказала, что на языке матери ее матери это означает „приносящий радость“. Должно быть, среди выпавшего на ее долю горя только ты и вызывал у нее улыбку. Да, сэр. Что-что? Где я ее видел? В Джорджии, стало быть. Да, и папашу твоего там же, но что с ним сталось тем дождливым алчным днем, я лучше не стану тебе рассказывать. Одно скажу: лицо его я запомнил, и ты — весь в него».

Они бы тихонько отпраздновали этот день вдвоем. А после Исайя пошел бы в хлев и поделился радостью с Самуэлем, а сам он — с Эсси. И всем им легче было бы перенести случку, которой не избежать, если хочешь жить. Жить по-настоящему, пускай лишь урывками, проблесками в темноте, но жить, а не выживать.

Амос не хотел добиваться своего шантажом. Помнил, как изменился в лице Исайя, когда он отказался назвать его имя. И сразу же из памяти возникло лицо отца Исайи, искаженное, словно душа рвалась вон из тела. Провалившийся, как ущелье, рот — вот чем горе отличается от печали. Увидишь такое, и сердце разлетится на куски. Или, как говорилось на новом Амосовом языке, обратишься в соляной столб, в застывшее вертикально море.

Этот самый язык, язык хозяев, и надоумил Амоса на идею о новой троице. Раз уж Исайя с Самуэлем могут только друг с другом, так, может, пускай себе наслаждаются, но заодно и еще кое-кого порадуют? Исайя сойдет за отца, Самуэль за сына. Или наоборот. Самуэль, конечно, крупнее, да кто там в сплетении теней разберет. А Пуа будет святым духом. И втроем они сотворят одного. Одного на троих. Ведь это выход, это свет, это правда.

Но нет. Интуиция — или, вернее сказать, «инквизиция»? — подсказывала, что этот грех окажется пострашнее того, что уже свершился в логове золотого тельца. Бог знает какие бездны разверзнутся. К тому же Амос догадывался, что никто из них на это не пойдет. Стыд — суровый хозяин, ноги у него сильные, а объятия крепкие.

Он уже почти готов был признать поражение, как вдруг ему приснилась Эсси. Она лежала в хижине на боку и смотрела в стену. У ног ее ползал Соломон и дергал мать за платье.

«Пол меня видел, — прошептала она. — Он меня видел».

Тогда он решился. Самуэль и Исайя не оставили ему выбора. Отвергли все его мольбы. Не пожелали идти на компромисс из-за своего юношеского упрямства. Что ж, раз они твердо решили пойти на него войной, Амосу оставалась только одна стратегия: всегда, всегда ставить безопасность большинства превыше интересов немногих.

Это в последний раз, в последний, убеждал себя он. Вот что всю ночь трещало у него в голове. Рот его провалился, превратившись в ущелье, которое он надеялся никогда больше не увидеть. Перед глазами все поплыло. Но Амос взял себя в руки. Вытер ладонями лицо и, к собственному удивлению, выдержал вес неба, навалившегося на него всеми своими облаками. Там, среди них, он заметил что-то черное, ждущее его, готовое, если придется, поднять меч и вступить в бой.