Пророки

Самуэль посмотрел на сверток. Потом поднял глаза и пошел вокруг хлева, кивком головы позвав Исайю за собой. Тот послушался и двинулся за ним, то ступая точно по его следам, то прокладывая собственный путь сквозь заросли молочая и цикория. Обогнув хлев, Самуэль остановился по центру задней стенки хлева. Солнце тут светило всего яростнее, а в одной из досок виднелась круглая дырка от выпавшего сучка, выдавшая их Тимоти. Исайя прошел чуть дальше, к желтой сосне, которой не исполнилось еще и тридцати лет от роду. Здесь было тенистее, к тому же резкий хвойный запах заглушал его собственный.

Он обернулся к Самуэлю. Тот же неохотно, опасаясь, что вновь появится обвиняющая тень, подошел к нему и сел на землю под деревом. Исайя опустился рядом. Самуэль положил сверток Мэгги на колени и развернул ткань. Что это им такое перепало? Ох, да это же настоящий пир! Вареные яйца, жареная ветчина, толстые ломти хлеба с ежевичным джемом, целых два нектарина и большой кусок пирога.

— Вот счастье привалило! — сказал Исайя.

Самуэль не желал думать о тени, которую вовсе и не видел. Он взял нектарин и жестом предложил Исайе взять другой. Почти одновременно они впились в них зубами. На подбородки брызнул сок. Исайя утерся, а Самуэль не стал. Просто жевал и смотрел в заднюю стену хлева.

Они ели молча, не спеша, аккуратно брали с белой ткани угощения — один благодарно, другой переборчиво. Словно бы выполняли какой-то священный ритуал. Правда, молитву ни один из них не прочел, но в ней и не было нужды.

Все равно в движениях их чувствовалась торжественность и святость, как во время Тайной вечери.

Явление Иуды

Временами на Миссисипи — а может, и во всем мире, не считая одного затерянного в памяти края, — небо наливалось тяжестью. Густело от чего-то невидимого, но весьма ощутимого. Мэгги, подметая крыльцо, подняла голову, и ей почудилось, будто сверху на нее что-то смотрит. И улыбается. Но не той улыбкой, от которой на душе становится легче. А той, что ей случалось видеть на лицах дурных мужчин. Подобный изгиб губ предупреждал, что человек перед вами способен повести себя непредсказуемо. Что он уверен, будто от рождения наделен правом трогать, хватать и пачкать все, что захочется. Мэгги не знала, откуда мужчины брали эту идею. Но как бы там ни было, они весьма охотно делились ею со всеми, кто готов был слушать.

Может быть, небо набрякло только оттого, что приближался дождь? Мэгги потянула носом воздух. Ну да, все верно, пахнет сыростью и грязью, как всегда перед грозой. Однако различила она и другой запах — яркий и острый, напомнивший ей о звездочках, что срываются с ночного неба, чтобы вспыхнуть и тут же угаснуть навсегда. Трогать их нельзя, не то опалишь себе волосы. Что-то надвигалось. Мэгги прислонила метлу к стене Большого Дома, порылась в кармане фартука и вытащила на свет горстку свиных костей. Она спустилась по ступенькам и, разбросав ногой листья и камешки, расчистила место на земле. Наклонилась, насколько позволяло больное бедро, швырнула кости и закрыла глаза. Открыв их снова, моргнула. Потом еще раз. И еще. И наконец изумленно уставилась на землю.

«Не может быть! Ложь! Он не посмеет».

Амос проснулся у себя в хижине. В висках стучала тупая боль. Должно быть, от того треска, что преследовал его всю ночь. Что за сон? Ни образов, ни красок, только гремит что-то, словно косточки. Он, однако же, не желал видеть в этом знак, по крайней мере, дурной. Откатившись от спавших рядом на тюфяке Эсси с Соломоном, Амос заметил, что между ногами набухло, и подумал даже, не заглянуть ли с утра пораньше к Тетушке Би. Прежде он никогда так не делал, им вполне хватало и ночи. Странно, конечно, что Эсси ни разу не спросила его, куда он уходит. Чего ради бродит ночами, когда Джеймсу, рыщущему по округе со своими шакалами, только дай повод, и он с радостью выпорет тебя, придушит или застрелит.

«Они удрать хотели, Пол». Скажут они об этих людях, чьи ноги так изуродовали полевые работы, что они передвигали-то их едва. Что уж там говорить о побеге на Север. А Пол проглотит — не потому, что поверит, но потому, что иначе пришлось бы поверить измученным людям, а этого не велит ни Бог, ни закон, ни право собственности на землю.

Амос не был идиотом. Он знал, что Бог, которому он теперь служит, не жалует его народ. Однако считал, что сможет его переубедить. Одного почитания богам недостаточно, они любят, чтобы их обожали. А в этом его люди легко обставят Пола и ему подобных. И подчиняются, и благоговеют, и ликуют, и славят они куда истовее. Всегда готовы взойти на жертвенный костер и вспыхнуть ярким пламенем. Он ведь сам видел все это на поляне. Как собравшиеся тряслись и раскачивались, как щедро предлагали себя небесам, как стройно пели — и никакие репетиции им были не нужны, хватало и объединившей их горькой доли.