Пророки

Только добравшись до середины горы — или склона ущелья, — Исайя сообразил, что его не было почти весь день. Что он с самого утра не видел Самуэля, и тому пришлось все делать самому, а это сложно, ведь почти все работы в хлеву рассчитаны на двоих. Как ему было справиться в одиночку? И пускай Самуэль в принципе не желал трудиться, все же у них сложился определенный порядок. Все это знали.

И только того, что порядок этот существовал задолго до дня, когда Самуэль, сжалившись, принес Исайе сладкой воды, что он был зашифрован и в расположении звезд, и в уханье совы, и в аромате ирисов, не знал никто.

Исчез на целый день! По спине Исайи поползла капля пота. Самуэль, должно быть, волновался, боялся, что его измордовали, убили или и того хуже. Хотя нет, скорее он просто злился. Еще детьми они прикипели друг к другу — и были лучшими друзьями до тех пор, пока подмышки их не начали остро пахнуть, а южные оконечности подбородков не поросли курчавым волосом. Вот тогда-то они перестали казаться друг другу простыми и понятными, как земля под ногами, и превратились в нечто, способное утолить голод. Нет, не в нечто — в кого-то. И стоило как-то в воскресенье, сезонов шестнадцать назад, одной руке якобы невзначай накрыть другую на берегу реки (в глаза друг другу они при этом не смотрели, уставились на противоположный берег, где деревья вставали такой плотной стеной, что пробраться сквозь нее было под силу лишь любопытному оленю), как по ночам в хлеву начали танцевать тени.

Ступив за ограду, Исайя сообразил, что не может припомнить, чтобы хоть раз так надолго разлучался с Самуэлем. Ему стало не по себе. Словно бы он зацепил заусенец и содрал с пальца тонкую полоску кожи, и на узкой ссадине теперь, как грибы после дождя, вырастают капельки крови. Палец ноет, и боль эту ничем не уймешь, разве только заговоришь, чтоб чуть-чуть притихла.

«Так вот оно как теперь будет?»

Исайя представил, как Самуэль, закованный в цепи, сидит в повозке, а Адам, самый светлокожий из тех, кого еще можно считать людьми, прикрывает длинное, якобы не Галифаксово, лицо, чтобы не смотреть на груду костей, в которую он, Исайя, превратился, — ведь скалу надвое расколоть можно только молотком да зубилом. Видение рассеялось, Исайя снова увидел хлев, и в ту же секунду опасность, о которой твердил Амос, вдруг показалась ему реальной. Сердце заколотилось в груди.

Он зашагал быстрее, мелко, часто задышал. Ноги гудели от нетерпения. После долгого дня от него разило. Исайя подумал было, не сбегать ли к реке окунуться, пока не зашло солнце. А потом уж можно вернуться в хлев и выдержать взгляд Самуэля. Но нет, нельзя было заставлять того ждать еще дольше.

Он немного потоптался перед дверями, не решаясь их открыть. Как объяснить, где он пролил свое семя и отчего в тот момент чувствовал себя так, словно ненадолго обрел свободу? Исайя нехотя потянул дверь на себя. Та скрипнула, Самуэль в хлеву вскочил на ноги, рванул ее изнутри и едва не сбил его с ног.

— Что стряслось? — прошептал он, подхватывая Исайю, чтобы тот не упал.

Исайя закинул руку ему на шею и прижался всем телом. Так, в обнимку, они вошли в хлев, и Исайя тут же рухнул на груду сена.

Самуэль замер над ним.

— Слышь, парень, да что с тобой приключилось? Хоть слово скажи! Где тебя носило?

Исайя обернулся на лошадиные стойла.

— Может, откроем их, Сэм, да выпустим лошадок? — медленно протянул он. — Сдается мне, им там тесно.

— Чего?

Самуэль поднял стоявшую на полу, возле стойл, лампу, зажег ее, перенес поближе к Исайе и присел рядом с ним.

— Сам глянь, им же там неловко. Места-то мало совсем, — продолжал Исайя.

— Тебя, видать, тубаб весь день взаперти продержал? Заставил на табуретке сидеть, пока он свою картину рисует, и даже сходить напиться не разрешал? Неужто Мэгги не удалось передать тебе тайком стаканчик лимонада? Немудрено, что ты сам не свой! — рассмеялся Самуэль.

И глянул на Исайю, ожидая, что тот засмеется в ответ, что в глазах его в свете лампы заискрит веселье. Но ничего подобного не увидел.

— Да уж, сэр. Я и верно устал. Устал до смерти, — попытался выдавить улыбку Исайя.

— Сам вечно наседаешь, чтобы я говорил, — прищурился Самуэль. — Бывает, так разойдешься, что тебя не заткнешь. А нынче одни отговорки, — бросил он громче, чем собирался.

Исайя встал и пошел к ведру с водой, всегда стоявшему у передней стены. Споткнулся о брошенную посреди хлева лопату, полетел на землю, но успел выставить вперед руки. Поднялся, отряхнулся и потянулся к ведру. Перенес его поближе к Самуэлю, сел и принялся пить из ковша большими глотками.

— Дак будешь ты говорить или нет?

Исайя отхлебнул столько воды, что проглотить ее разом оказалось трудно.

— Хоть я и не зверь, а все ж понимаю. Когда тебя в тесноте держат, сам себе начинаешь казаться крохотным. А люди чуют и обращаться с тобой начинают, будто с какой-то мелочью. Оно у всех так, даже у таких верзил, как ты, Сэм, — Исайя перевел дух. — И вот ведь хотят, чтоб сам ты был мелким, а штука твоя — большой. Смекаешь, о чем я?

— Не смекаю я ничего, — фыркнул Самуэль. — Что ты такое несешь?