Пророки

Царь поднесла чашу к губам и осушила ее залпом.

Тимоти

Лицо вышло чересчур красным. «Придется добавить желтого, — прикидывал Тимоти. — Или, может, капельку черного». Зато выражение ему удалось передать верно. Нечто среднее между любопытством и… Чем? Отвращением? Голова чуть клонится набок, губы едва заметно кривятся. Не то улыбка, не то ухмылка. А сзади черным курчавым солнцем встает копна волос. До чего прекрасный экземпляр этот Исайя!

Отец Тимоти, Пол, кажется, вполне разделял его желание запечатлеть чернокожих, правда, сам старался выбирать более приватные методы. Сколько бы он ни демонстрировал всем гостям плантации работы сына, светясь от гордости за проглядывающее в каждом мазке мастерство, в доме их вешать не разрешалось. «Черномазые не так поймут».

Потому полотна и загромождали комнату: теснились вдоль стен, занимали каждую свободную поверхность. И отовсюду — с пола ли, со стола ли — глядели веселые или задумчивые лица рабов. Впрочем, отец утверждал, что размышлять они не способны. Разумеется, самыми удачными Тимоти считал те работы, от которых перехватывало дыхание, те, где ему удалось запечатлеть страдание. Раньше, до того как впервые приказал негру ему позировать, Тимоти и не знал, что у горя так много лиц. В первый раз руки у него дрожали, он едва не испортил все дело. И все же несчастье ясно читалось на картине: влажно мерцало в глазах, сидело в плотно сомкнутом рту, обломками сыпалось из ладоней.

Исайю он выбрал из шеренги негров у реки — Тимоти подошел к ним, когда они купались, и приказал выстроиться на берегу. Надсмотрщики недовольно щурились. Да и черт с ними. Земля принадлежит отцу, и это ему они служат. Так что негры сделали, как было велено, а дозорные только плевались табачной жвачкой, но возражать не решались.

Негры смущенно топтались на влажной земле. Одни пытались прикрыть срамные места руками или листвой. Другие отводили глаза. Тела их поблескивали на солнце. Тимоти водил глазами по толпе, стараясь отыскать цвет, который бы лучше всего гармонировал с ягодами ежевики, кусты которой он хотел написать. И вдруг заметил, что голову Исайи словно венчает нимб.

— Домывайся, — приказал он ему.

Велел одеться и прийти на край хлопкового поля.

С собой Тимоти принес стул, правда, не для себя. Сидящему Исайе его высокая прочная спинка доходила почти до плеч. Тимоти развернул стул к востоку, так, чтобы солнце светило Исайе в лицо, а самому ему — в спину. А после заставил парня просидеть на нем, не шевелясь, несколько часов. Даже пот утирать со лба не разрешал.

— Не вздумай моргнуть, — пошутил он.

А потом долго убеждал Исайю, что это он не всерьез.

Другие негры изумленно глазели на них из-за деревьев и с порогов хижин. Тимоти заметил, что они стараются не приближаться к холсту. Словно боятся, что картина засосет их, и таким образом они окажутся привязанными сразу к двум местам, из которых нельзя удрать.

Лицо Исайи взмокло от пота. Тимоти вышел из-за мольберта, который расположил чуть левее, чтобы получить лучшую перспективу и не упустить ни детали в характере Исайи.

— Ты прекрасный натурщик, — радостно объявил он.

Исайя молча склонил голову. Тимоти решил, что он не понимает комплиментов. Покачав головой, он велел негру, прятавшемуся за ближайшим деревом, помочь отнести все в дом. И только обернувшись на ступенях крыльца, вдруг заметил, что Исайя по-прежнему сидит на стуле.

— Можешь уходить, — добродушно крикнул он.

И вдруг понял, что тут, на Юге, до сих пор ни разу не видел негра сидящим на стуле. На земле — пожалуйста. На стоге сена — сколько угодно. На козлах — бывало. Но на стуле — никогда. Может, вот почему этот негр так долго не вставал? Хотел почувствовать, каково это — быть настоящим человеком, сидеть со всеми удобствами, откинувшись на прочную спинку? Наконец он все-таки поднялся, медленно пошел назад к реке, у самой воды опустился на колени и плеснул себе в лицо.