Проклятый род

— Ты что? Ты что? Дерзнула ты на устои правительства? А? А? Если так — берите ее. Вам говорю: берите.

— Я, дядя, по предначертаниям правительства…

— Вы слышите? Вы слышите? Ира, уйди.

Ушла. Говорил, склонясь на стол:

— А это что?

Из корзины вынув листок, читал:

Задремался темный лес.
Тихо люна выплывает,
А звездушка сверх небес
Люнин свет, давает.

— Это что? А? Это что, я вас спрашиваю!

— Во всяком случае подозрительно. Похоже на конспиративную переписку.

— Кон-спи-ра-тив-на-я? А! Ира! Сюда! Смотри. Отвечай. Не садись. Стоя отвечай. На допросе ты. Я сам допрос снимаю. Сам. Что за белиберда? Переведи… Да, да… то есть ключ…

— Да это уже переведено, дядя. Это перевод стихотворения Мюссе. Маркиз переводил, жених мой. Ей-Богу, настоящий маркиз. Да вы его знаете… А что он по-русски плохо, так я за то его и полюбила… То есть теперь-то уж не люблю…

— Маркиз? Это тот, длинный? Учитель? Шалопай твой маркиз.

— Но он, дядя, по предначертаниям…

— К черту эту тарабарщину! Бери свою бумажонку. А вы, господин жандарм… Если вся корзина полна такой дребеденью… Ира, уйди… Да, да… Прошу с возможной точностью разъяснить мне о мотивах обыска… А? Так жильцы?.. Да, да. Но у нее-то, в этом этаже ничего?

— Корреспонденция еще не разобрана…

— Корреспонденция? Видели мы эту корреспонденцию… Ну, я сам съезжу. Вы лицо подначальное и всего не можете…

— Дядя! Дядя!

Ворвалась Ирочка.

— А? Что? Как ты смеешь…

— Но, дядя, это совсем разбойники. Телеграфист пришел, мне телеграмма, и они не дают.

Сыщик подал жандарму телеграмму. Тот, прочитав, передал Корнуту.

— Дядя, что такое? Да скажите же…

— Раиса Михайловна спрашивает, где Яша.

— Яша? Яша? Ну, если Яша в Москве, так я знаю где. Тут недалеко меблирашки, клоповник ужаснейший. Там он останавливается. Знаю. В Зачатьевском…

По телефону справились.

— В ночь арестован.

— Арестован? Яша арестован? Ну, не разбойники ли, дядя. Это Яшу-то!

— Да уж. Это слишком. Господин жандарм, я иду сейчас, куда надо. А вы уж здесь, пожалуйста, по возможности…

На лестницу вызвал за собой Корнут сыщика с красным носом. Притворив дверь, вполголоса:

— Все подробно мне донести. Вечером в Большую Московскую. И про здешнее, и про Зачатьевский. Вот вам.

Из бумажника сторублевку вынув, в руках ее мял, не отдавая.

— Да, да… Народ-то вы больно ненадежный. Вот.

И разорвав кредитку пополам, сунул половинку в подставленную потную ладонь.

— Но ведь это как же-с? Погубленные деньги.

— Ничуть. Это задаток. Исполните все по хорошему, и вторая половинка ваша. А пока ни ваша без моей, ни моя без вашей гроша ломанного не стоят.

— Остроумно. Совершенно верно-с. Будьте благонадежны, ваше превосходительство.

Гервариус, распахнув дверь, кричал на весь переулок:

— Карету его превосходительства Корнута Яковлевича!

Ирочка кричала из окна:

— У меня ложа сегодня… Абонемент, «Князь Игорь»! Выручайте…

XXXI

Морозит давно. Под дыханием крепких утренников листья красные кленовые и желтые липовые за заборы пали, на набережную. Ветер порывный листья шуршащие в грядки метет.

А сегодня впервые бело.

Отстояв позднюю обедню заказную, именинница старуха Горюнова в домик свой приплелась; служанка краснощекая, под локоть поддерживая, довела через дорогу.

— Снежок-то, барыня! Благодать…

— А тебе бы, шлюха, языком звонить бесперечь. Беги, пироги погляди.

Села Горюнова вдова на диван в гостиной, колени ладонями трет, на просфору глядит. Просфора большая-большая. И частиц много вынуто копнем. Задремала вдова, голову в чепце парадном свесив. Гостей-родственничков поджидая, задремала.

На извозчичьей пролетке Дорофея подъехала с детьми.

— Младенчики, внучатки молодшенькие.

Тусклы взоры Дорофеи. Сквозь стекло глядит на белое, снежное, глядит не мигает. Горе, горе в душе живет, гнездо свило. На краткий час из души вылетит, а там опять. А тут сегодня, в родном дому, слушая щебет своих детей и их бабушки, поникла головой Дорофея, в слова не вслушивается. За окно глядит в белизну, такую простую и жуткую. И в родном дому сидя, в кресле гостиной, видит сегодня Дорофея горе свое не как хищную птицу злую, а как наседку толстую; разной дряни в душу натаскала, гнездо душное сделала, сидит, цыплят высиживает. Крови ей, наседке, не надо, живой крови. Цыплят высиживает, ждет. Народятся, и совсем душа как ящик-курятник станет… О, горе с крыльями ястребиными, с клювом кровавым, приди!

— …и что это, как воды в рот набрала… Иль неможется?

— Ах да…

И опять душою тоскующей мыслит о своем горе. Не словами мыслит душа умирающая и не мыслями. Как бел, как холоден снег… А разве плохо умереть? Разве страшно?.. Поцелуи греховные — веселое солнце. Ныне из неба Бог улетел…

Подъехала Раиса Михайловна. Сын Константин с нею.

— Ах, Раисочка, дочечка, и с внучоночком…

Презрительно глядя на желуди и листочки подносика, на котором белая лампа с медальончиками, рыжий Костя усики пощипывает; бабушке ни слова, матери Раисе Михайловне подчас:

— Да, мамаша.