Проклятый род

— …Нет, вот что. Так нельзя. Не хочу я так… Не могу… Я вас люблю, и вы будете, да, вы будете со мной.

И дивясь, и трепеща, слышал слова своего голоса:

— …а хорошо-то нам как будет…

И в вихревой музыке чуял теплоту любимых рук.

— Ах, Степа, Степа…

Она его не гонит, не говорит слов убивающих, рук не отнимает. И как сквозь стену уж расслышал:

— Ах, милый Степа…

И целовал, целовал руки. Пытался говорить еще и не мог. Оторвался, на диванчик сел. Молчал. Стало стыдно-стыдно. А Юлия на него не смотрела. Серые глаза в грусть далекую ушли. Вскочил Степа, стал прощаться. Не слушал. Убежал. Со ступенек прыгая, бормотал:

— Завтра, завтра… Завтра уж все…

По улице шел и улыбался.

XXXIII

По большому лазаревскому дому бродила Зоя. Не весь еще знала. Стены чаровали и мебель старая. И вселяли гордость неосознанную. Сидела с книгой, не видя слов. Звоном тяжелым размерным били часы в высоких башенках, построенных из красного дерева и бронзы. И открывая то тяжелые, то легкие двери, из комнаты в другую шла, смотрела-думала, боримая силами воспоминаний и предчувствий.

Виктор долгие часы один в мастерской. А то, день ли, вечер ли, позовет обеих, и Пашу и Зою. Позировали. Отвернувшись от них, в свою даль вглядывался восковой Антон. И в заснеженный, по-зимнему шепчущий парк уходила Зоя. И черные брови ее были сдвинуты. Смотрела в белые просторы полян, смотрела в морозные узоры ветвей, вслушивалась в смутные голоса воспоминаний и предчувствий. Часы одиночества под холодным небом этой зимы, как и часы одиночества под расписными и дубовыми потолками жутко-прекрасного дома — То были самые томительные, властно старящие сроки из всех сроков Зоиной жизни.

Из дома в парк. И опять в тихий дом. На село и дальше не шла. Людей ли боялась? А с Пашей встречалась только в комнатах Виктора и там в столовой. Рождались и умирали часы, дни, ночи. Белые, безмолвные. И в безлюдье шорохи — голоса воспоминаний, предчувствий. То спорила, то отдавала себя их власти.

«Что будет? Что будет?»

Никогда раньше этих слов не кричала судьбе. И сознавала, что никогда, и сознавала, что ныне канун чего-то.

«Но что? Что?»

И подчас не радовалась, слыша зов Виктора или видя разыскивающего ее слугу.

Обедали часто втроем. Не глядя на Пашу, нарочно звонко и весело говорила Зоя. И потуплялась Паша. Молчал, на скатерти карандашом рисовал Виктор, то презрительно поглядывая на обеих, говорил про свою картину.

И теперь вздрагивала душой Зоя, слыша:

— Шутки дьявола… Шутки дьявола…

Поздним вечером тоже сходились в большой пятиоконной столовой. Чай ли, ужин ли. Ночное вино пил. И безрадостный взор уходил в далекое. И слова были, как слова ответа на вопросы невидимого.

Нередко Виктор к ужину не выходил. И не смели звать. Строго запретил. Тогда и ночевал в мастерской. Когда однажды так было, услышала Зоя крик резкий. И еще.

«Да, да. Там в мастерской».

И побежала из круглой комнаты. Вот и столовая в тусклом свете немногих свечей. В буфетную пробежала. Темный коридор. А там лестница. Темно тоже.

Спешила. Стены подчас касалась простертой рукой. Повторился крик там, наверху. Сердце колотилось. Бежала. Чуть забелелось во тьме. Руки в мягкое уперлись.

— Ой, что это вы, барышня…

— Кто? Что?

— А то, что не толкайтесь, потому я беременна.

И руки расставив от стены к стене лестницы, во тьме пошла Паша наверх впереди Зои.

Дверь в мастерскую незаперта была. Вошли. Оглянулся Виктор, увидал, закричал:

— Зачем? Кто звал?

— Нам послышалось, Виктор Макарыч…

— Прочь!.. Зоя, стой. Ты останься. А ты иди.

И от воскового Антона отошел, и закрыл дверь, оставив Пашу там, во тьме. Неверными шагами дошел до дивана.

— Виктор, что с тобой?

И руку на плечо его положила.

— Что? Ничего. Рисую вот.

— Виктор, ты кричал…

— Разве? Ну, может быть. Тихо здесь, вот мы и разговариваем. С ним.

И усмехнувшись, указал на воскового.

— Ты устал. Милый, ты совсем…

— Да, я устал. Совсем.

— Отдохнуть тебе… Скажи, милый, что тебе надо, чтоб покой твой к тебе вернулся?

— Покой? Кто это говорит? Эй! Кто здесь? Нет. Одна Зоя. Антон и Зоя.

Уловила нотку шутки. Обрадовалась.

— Да, Виктор. Это я говорю. Я. Раньше не то говорила. Помню. Но вижу, боюсь…

— Я сам боюсь, что с ума схожу. Вот вижу Зою, а слышу сестру ее Юлию. Антоша! Как думаешь? Наваждение?

Говорил быстро, весело. Рад был, что живой голос здесь, в тюрьме его красных и белых часов, из вечности сюда прилетавших.

— Ну, не буду больше. Не буду, милый мой, великий мой. Идем к картине. И рассказывай.

— Нечего рассказывать. Плохо.

— Ты всегда: плохо. Идем.

— Не всегда. А сейчас то плохо, что всегда плохо. Рано холст замазал. Вот и придется перемазывать и тут, и там вон. А перемазывать всегда плохо. И не для сегодняшней картины только, а и для завтрашних. Часто ведь как? Сегодня не выходит что-то, — ничего, утро вечера мудренее. А нужно, чтоб в искусстве верность стального клинка. Когда на рапирах бьешься, не станешь верный удар на после откладывать. А знаешь, раньше я мог… Кажется, мог…

Перед большим, почти квадратным холстом стояли.