Про котов и некотов

Персик прожил в Москве три года, потом у него отказали почки. Врачи сказали, что нужна была особая диета с ограничением белков, а я из любви к коту кормила его в основном сырым мясом разных сортов, что ему было, оказывается, вредно. Наш бедный мальчик перестал есть и пить, ветеринары ставили уколы, одно время было улучшение, Персинька даже немного ел лечебный корм, а потом опять перестал, только лежал на подоконнике. Однажды я увидела, как у него из пасти течёт струйка крови, в смятении и страхе повезла опять к ветеринару, но тщетно. Сил жить у кота не осталось.

Когда мы обнаружили в углу уже закоченевший трупик, я заплакала, а дочка стала кричать. Злые рыдания перемежались с вскриками. Это была такая сильная боль, обида на судьбу за то, что забрала любимое существо, лучшего друга, что иначе её невозможно было выразить. Дочь взяла котика, положила его на пол, легла рядом, гладила его, разговаривала с ним, как с живым. Мы с отцом, подавленные горем, стояли рядом. Вскоре Ангелине стало очень плохо: у неё сильно поднялось давление, она могла только лежать. Хорошо, что у меня всегда дома аптечка, куча лекарств, даже в ампулах. Иногда при очень высоком давлении человек не может выпить таблетку из-за рвоты, тогда спасает только инъекция, например дибазола с папаверином. Вот и мне пришлось ставить укол своей бедной доче.

Как нас терзало то, что мы не выполнили последнюю волю Персика: он так рвался на улицу перед смертью, так кричал, сидя у двери и на подоконнике… Но как выпустить на улицу больного беспомощного старого кота? Да и дочь не разрешала, всё надеялась на благополучный исход.

Когда ей стало немного легче, она закутала кота в одеяльце, и мы понесли его хоронить в Измайловский парк. Долго мы ходили туда, на могилку к нашему Персику, а потом дочь отказалась это делать: сработал инстинкт самосохранения. Жизнь стала брать своё. От заявления: «Ненавижу всех котов: они живут, а Персик умер!» – она перешла к более спокойному выражению своих чувств. А года через полтора вновь стала интересоваться котами, только теперь мы решили, что если уж заводить, то только рыжего. Был чёрный Макс, белый Перс – пусть будет совсем другой, новый, не похожий ни на кого.

Глава восьмая. Шатурские дети

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись на наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове.

Когда дочь закончила колледж, захотелось поменять обстановку. Купить квартиру в Москве для нас было нереально, стали искать что-то дешёвое за её пределами. Так волею судеб мы оказались в Шатуре – маленьком подмосковном городке. В нём есть свои плюсы и минусы, как и везде. Вначале нас умиляла почти деревенская простота нравов местных жителей, маленькие улочки, деревянные дома, которые встречались и в центре, и на окраинах, озёра и леса, болота, болота, болота… Хотя среднерусская природа отличается от сибирской, увидев болота, я почувствовала какую-то родственную связь земли шатурской с землёй тобольской, своей родиной.

Помнится, открыла я когда-то «Словарь географических названий». Там было написано, что жители города Тобольска – тоболяки, тоболяне, тобольчане. Я, коренная тоболячка (не тоболянка и не тобольчанка), была, мягко говоря, удивлена. Один деятель, приехав в Тобольск, с ходу назвал его жителей тобольчаками… Моему возмущению не было предела. Переехав в Шатуру, я ничтоже сумняшеся решила, что там живут шатурцы, и переживала, что я шатурка, пока моя дочь не увидела плакат со словами: «Дорогие шатуряне!» Тогда стало понятно: я шатурянка. Это как-то благозвучнее, почти «марсианка».

Жили мы в отдалённом микрорайоне, который уже совсем был похож на деревню: ранним утром здесь пели петухи, гоготали гуси и начинали хоровое пение лягушки – все эти звуки удивляли и радовали нас, привыкших к московской суете и совсем другому, урбанистическому, шуму. Многие из наших соседей держали своё хозяйство: когда-то давно люди сами заняли участки земли под огороды, построили там домишки, сарайки, стали выращивать всякую живность.

При этом жили они долгие годы в бараках, которые когда-то были построены для рабочих и сотрудников ГРЭС и, просуществовав почти век, сохранились до нашего приезда. Внутри я не была, а снаружи они представляли собой деревянные двухэтажные длинные здания, казавшиеся ещё добротными. Однако жилыми были только немногие: большую часть бараков уже расселили, жильцы переехали в новые дома, аж четырёх- и пятиэтажные, и были этим очень довольны. Опустевшие здания стояли без стёкол, без дверей, зияя проёмами, но никто не торопился их сносить.