Претерпевшие до конца. Том 2

«Вредители» – эта тема также стала одной из основных в кинематографе начала тридцатых. Добрый десяток лент раскрывал её для наивной публики. В Таджикистане коварный диверсант убивает колхозного инструктора и сманивает в эмиграцию колхозника Камиля… Всё тот же Трауберг повествовал о вредителях, закравшихся в среду советских учёных. Яков Уринов разоблачил целую группу вредителей… И уж совсем замечательным был родендорфовский «Вор», в котором инженер похитил у рабочего чертежи новой машины.

Особое внимание уделяли режиссёры классовой борьбе и росту классового самосознания в казахских кочевьях, среди узбекских бедняков и веками угнетённых женщин Азербайджана, у южных эвенков и единоличников Аджарии. И отдельной линией в национальной теме интернационального государства шла линия еврейская. Экранизировали Бабеля – о положении еврейской бедноты, загнанной «проклятым режимом» за черту оседлости, разоблачали социальные корни антисемитизма, клеймили антисемитов фашистской Германии… Наконец, сняли новую версию «Ромео и Джульетты»: о любви еврейской девушки Доры, чьё семейство из-за религиозных предрассудков не жалует гоев, и русского комсомольца Василия, чьи родители также не питают добрых чувств к евреям. Разумеется, Дора преданно любит Васю, а, вот, комсомолец всё-таки поддаётся тлетворному влиянию родителей-антисемитов, за что отдаётся под комсомольский суд, на котором благородная Дора защищает его.

Конечно, возникали и светлые пятна на плакатном фоне советского кино: безобидная комедия брака начинающего режиссёра Герасимова о жизни молодых супругов, назидательная комедия о зазнавшемся молодом человеке с неподражаемым Борисом Ливановым, экранизации «Грозы», «Господ Головлёвых» с Гардинным, бросившим (случайно ли?) режиссуру и вернувшемся к актёрскому ремеслу, мопассановской «Пышки»… Один из отцов-основателей ВГИКа Лев Кулешов экранизировал «Великого утешителя» О.Генри. Этот фильм был настоящим потрясением для Пети. Но с горечью, отравляющей всё впечатление, вспомнились другие «шедевры» мастера. Вспомнилось пафосное повествование о еврее-эмигранте Горизонте, вернувшемся в СССР из США, и до предела подлую «Кражу зрения» по рассказу Кассиля, в котором кулак манипулирует неграмотной крестьянкой…

И выходило так, что, если однажды и позволят снять тебе относительно своё, то за это придётся платить многократной ложью, отравляющей души. А могут не позволить своего и вовсе. И тогда зачем же всё? Зачем нужен зоркий глаз, свежесть идеи, свой взгляд? Зачем, если глаз этот должен быть вырван, взгляд померкнуть, а идея умереть, не родившись, быть затоптанной? Затем, чтобы служить лжи, принимая на свою совесть кровь всех тех убитых и замученных, кого придётся заклеймить «кулаками» и «вредителями», и чьих палачей – восславить?

Ещё никогда и ни с кем не делился Петя наболевшими мыслями. Ни с матерью, которую навещал слишком редко из-за занятости, ни с учителем, который вряд ли понял бы эти муки, будучи и сам не без греха. И, вот, Ане, первой, открыл, чем изводилась душа последние месяцы.

Она мягко погладила его по плечу, сказала негромко:

– Не знаю, что посоветовать… Мы не можем быть безгрешны, не можем полностью игнорировать правила, которые установлены…

– Так говорит твой отчим, – мотнул головой Петя. – Скажи, ты носишь крест?

Аня инстинктивно коснулась груди, словно проверяя:

– Ношу…

– А ведь правила требуют снять! И вступить в комсомол, и ходить на все их демонстрации, подписывать разную подлость… Но ты же не следуешь им? Почему?

– Потому что… не могу… – помедлив, ответила Аня. – Когда мои школьные подруги идут на демонстрацию, мне за них почему-то всегда стыдно. А ещё стыднее за учителей… Когда они нам лгут… Знают, что лгут, и всё равно!..

– Вот, видишь, – грустно усмехнулся Петя. – А если бы я снял… «Одну»? Или «Кражу зрения»? Тебе бы не было за меня стыдно?

Аня вспыхнула:

– Ты бы никогда не снял подобного!

– А если бы снял? Представь?

– Я бы не смогла даже поздороваться с тобой…

Петя ласково погладил Аню по волосам:

– Вот, за это я тебя люблю – за искренность. Моя мать мне тоже не простила бы такого грехопадения. И я бы себе не простил. Так куда же мне соваться? С суконным рылом да в калашный ряд…

– Но ведь это была твоя мечта! – лицо Ани сделалось столь скорбным, словно она готова была расплакаться от обиды за порушенные чаяния друга.

Петя чуть приобнял её за талию, взяв за руку, закружил, вальсируя:

– Не горюй! «Леечка» моя со мной, ты тоже – значит, фотографировать, рисовать и писать для души мне никто не запретит. А на хлеб вполне можно зарабатывать простым физическим трудом. Ну, а кино… Кино – великая иллюзия, пусть таковой для меня и останется.

– Это несправедливо, – с горечью сказала Аня. – У тебя талант, а ты оставишь его лишь для души, для близких, урезав ему простор… Так не должно быть!

– Что поделаешь! Значит, должно.

– Тебе надо было поехать к деду… Вам с тётей Надей было бы там гораздо лучше.

Петя положил ладони на плечи девушке и, серьёзно глядя ей в глаза, ответил: