Претерпевшие до конца. Том 2

– Да, решила. А теперь всё чаще думаю – правильно ли? Алёша… – первый раз в жизни она назвала его по имени, звук которого показался ей необычайно сладким. – Ведь наша жизнь сгорела, а мы даже не согрелись в её пламени. И мне страшно. Впереди я вижу пустыню, пепелище и больше ничего… Не осуждайте меня! Это слабость, я знаю. Матери теряют детей и находят силы идти дальше, а я… Мне кажется, что у меня больше не осталось сил. Не физических… Их нехватки я не чувствую. Начнись теперь война, и я, как тридцать лет назад, пошла бы в полевой лазарет, на передовую. Это было бы даже лучше всего – может, удалось бы хоть немного забыться. Я знаю, Алексей Васильевич, я не должна говорить всего этого, но я скажу. Я всю жизнь молчала, а теперь мы ведь оба с вами знаем, что времени мало! Слишком мало…

Мария тяжело опустилась на стул, вглядываясь в стоящего напротив Надёжина:

– Моя любовь к вам – это почти преступление. Потому что Бога мы должны любить более всего, а не другого человека. Наталия Владимировна сказала мне, что её грехом было то, что она слишком любила своих детей. Я же слишком любила и люблю вас. Я, вероятно, не открываю вам ничего нового. Вы ведь душевед и мою душу поняли давно. Могла бы я и промолчать дальше, но только сил не стало молчать. Алексей Васильевич, мы ведь всю нашу жизнь промолчали. Точно обет молчания дав… Ну, вот, теперь я его нарушила, и мне легче. Моей жизни нет без вас, Алексей Васильевич, и я не представляю, что будет, если… – Мария осеклась, закусила губу – даже выговорить страшные слова не хватало духу.

– Милая Марочка, у меня нет человека вас роднее, вы это должны знать также, – ответил Алексей Васильевич, ласково кладя руки ей на плечи. – Мы с вами прошли очень долгий путь, став духовно единым целым. Могла ли наша жизнь быть иной? Вероятно, могла. Но была бы она счастливее – как знать? Мы оба храним память о Сонечке, а она за обоих нас молится. Мы не разрушили ничьей жизни, мы вырастили замечательных детей, за которых душа моя спокойна. Трости дрожащей не преломили… Разве этого мало? В погоне за большим мы слишком часто теряем то прекрасное меньшее, что нам дано. Давайте же поблагодарим Бога за эти дарованные нам годы. Ведь они были счастливыми, Марочка! Несмотря ни на что. Потому что вы, я, дети, чьи чувства к матери не были задеты – все мы были и остаёмся единым целым. Разве это не победа наша? Разве этого мало? А ведь вся эта гармония достигнута была в большой степени именно вашим чистым и кротким служением, миром, который вы несли и несёте. Вам тяжело сейчас, я знаю. Но вы должны выстоять. Ради Сани, ради Машеньки. Наконец, ради Ани, у которой никого не осталось, кроме вас. Вы нужны им, и в этом служении вы снова обретёте мир!

Мария поднялась, глотая слёзы, уронила голову на плечо Алексея Васильевича:

– Простите меня! Я сделаю всё, что вы скажете. Я буду заботиться о детях, об Ане. И ждать, как самого большого счастья, дня, когда и меня с моей изъеденной ложью душой призовёт Господь…

Она ещё долго плакала в ту ночь, впервые за долгие годы дав выход накопившейся боли, а он мягко утешал её, мудро наставлял, укрепляя на новый путь, который предстоит ей пройти без опоры на его руку.

Когда, восемь дней спустя, его уводили в глухоту и темноту безлунной ночи, Мария не проронила ни слезинки. Она так долго жила мучительным ожиданием этого страшного момента, что как будто уже пережила его прежде, чем он настал. Пряно и пьяно пахло сиренью, в кущах которой тонули дома, ворчливо брехали собаки. Людей не было слышно. Ни единого огонька не зажглось. Кто не спал, тот приник испуганно к подушке с одной лишь мыслью: лишь бы не за мной!

Когда Алексея Васильевича забирали первый раз, Мария металась, не находя себе места. В этот раз метаний не было, а одна лишь опустошённость в душе, какая бывает, когда уходит близкий человек, долгое время тяжело болевший. Всё было кончено, и Мария знала это. Жаль было одного: что её оставили, а не взяли с ним. Какая, в сущности, изощрённая пытка: отнять у человека всех дорогих людей, а самого оставить… Точно как пленному солдату отрубить руку и ногу и пустить ползти к своим, «великодушно» оставив жить.

Не так ли поступили с Наталией Владимировной Урусовой? Княгиня была единственной, с кем Мария простилась в Можайске, чьему бесконечному мужеству и исповеднической вере приобщилась.

Приехав в Москву, она отправилась в больницу, где работал Саня. Мальчику ничего не пришлось говорить, он понял всё по её застывшему, бледному лицу.

– Отец?.. – проронил глухо.

Мария кивнула.

– Я узнаю, куда его поместили. И скажу Ане, чтобы зашла к нам…

Он хорошо держался – тоже давно был готов, заранее пережил боль. Да и нельзя же было о таком говорить в суете и на людях! Саня дал Марии ключ от своей комнаты и попросил подождать его там – самовольно уйти с работы до конца смены он не мог.

В маленькой комнате скверной коммуналки, явно требовавшей серьёзного ремонта, измученная Мария против собственного ожидания забылась сном и очнулась лишь от стука в дверь.