Претерпевшие до конца. Том 2

– Конечно, – желчно усмехался Никифор, – на кой ляд колхозному деду порты?! Ему, поди, не жениться, а помирать пора. А, вот, брехуну этому без костюмов никак нельзя! Дед-то он дед, а любит быть щеголем одет! Наш брат, колхозник, к сорока годам так намыкается, что в Царство Земляное переселяется, а эти – вона, что откормленные хряки! Глянь на барахольщика или Демьяшку! Такие не то, что помирать не собираются, а ещё и шашни с молодками крутят! Тут к соседу моему сын из Москвы приезжал – порассказал про того сказочника, что дедка-то утешал. Женился недавно на молоденькой колхознице, что у него в прислугах была. Вот уж, у кого, поди, порток полон шкаф!

– Господи, а ведь талантливые люди… – покачала головой Катерина. – И зачем же они так врут?

– Жить хорошо хотят, – ответил Игнат.

– Точно, – кивнул Никифор. – Этот поэт-то… Турок какой-то… Как бишь его чёрта…

– Джамбул…

– Точно! Так ведь и прямо так пишет: «Ты, вождь, мне подарил дом, коня, шелковый халат и орден. А за это я, – говорит, – тебя и прославлю и воспою, наше солнце, наш богатырь»… Вот, тебе и вся мораль!

– Ну, всё, – покачала головой Катерина, – полно вам, мужики, лясы точить. Не дай Господи услышит кто!

– Да одни мы здесь! – махнул рукой Никифор. – И дом ваш на отшибе стоит. Кто тут услышит? Дай уж душу-то отвести хоть раз… Помнишь, Матвеич, как прежде вольно жилось? Бывалочи, идёшь по полю, рвёшь спелые колосья и ешь их, ешь. А то на огоньке поджаришь – вкусно! Сам Господь колоски рвал и ел, когда взалкал. А теперь за эти самые колоски – в каторгу, на десять лет! Это крестьянина-то, этот хлеб вырастившего! Ни в какие времена, ни в каком краю не додумались до такого изуверства! Люди не могли такого против людей сотворить. Только бесы! Никак иначе!

Подвыпившего гостя Игнат устроил ночевать у себя, опасаясь, что тот, добираясь до дома, что-нибудь натворит, выскажет своё негодование во всеуслышание. Никифор не унимался долго, вспоминал всё новые случаи чинимых властью безобразий:

– Шоферюга один райисполкомовский рассказывал, как по-пьяне раздавил сразу трёх баб, колхозниц. Со смехом рассказывал, царём и богом себя чувствуя! Над ним суд был. Приговорили к шести месяцам принудительных работ с выполнением их по месту службы и штрафу в четверть полугодичного жалованья в пользу даже не сирот оставшихся, а опять-таки – государства. А за колоски – червонец… И каждая сошка, Матвеич, каждая сошка, чуть только приподнимется над другими, так уж и сатанеет от вседозволенности! От безнаказанности и права топтать других!

При этих словах ещё пуще замутилось на душе у Игната. Незаживающая рана о себе напомнила… Верно говорят, что нужно родить трёх сыновей, чтобы был один. Один и остался. Средний, надежда и опора в старости. А, вот, с младшим беда… Вроде никогда не был он ни зол, ни подл душой, вроде воспитывали его трудолюбивым и богобоязненным, как и остальных детей.

Но пришло время парню идти в армию. Матвеич надеялся, что удастся избежать этой повинности, обязывающей приносить богоотступную присягу и защищать с оружием антихристову власть, но Севка неожиданно проявил своеволие:

– Не хочу я всю жизнь прятаться! Лучше пойду и отслужу! За присягу потом покаюсь, – и добавил, помолчав. – В армии, небось, хоть с голода пухнуть не придётся.

Ему, в самом деле, не пришлось пухнуть с голода в армии. Может, это и стало той первой ступенью, сойдя на которую, он уже не мог остановиться? После службы сына нельзя было узнать. Не осталось в нём ни веры, ни почтения к родителям, а лишь слепое желание «устроиться в жизни». А для этого нужно было так немного: всего-навсего забыть совесть, вступить в комсомол, а дальше – крутиться и держать нос по ветру.

Игнат пытался образумить Севку:

– Если ты будешь жить дурно, то ни Бог, ни люди тебя не простят! Тебя постигнет горькая участь, подумай!

– А чья участь теперь не горькая? Моего старшего братца? Любки с мужем? Твоя?! Всех этих умирающих с голода рабов?! Я не хочу больше так жить! Я за всю жизнь не ел досыта, батя! Мне это надоело! И я не буду так жить! Пусть так живут другие, если им нравится! А я не буду!

– Что же, ты и по людям пойдёшь?

– Пойду! – глаза сына недобро вспыхнули. – Если человек позволяет ходить по себе, то он это заслужил! И я спокойно наступлю на него! Пусть он валяется в грязи, а не я! Пусть он ест ржаной хлеб по праздникам и латает единственные портки! А я не хочу! Потому что я не дурак! Увидишь, очень скоро я поднимусь, сам стану начальством!

– Бог даст, моим старым глазам не придётся видеть такого позора.

Севка усмехнулся:

– Вот что, батя, если тебе охота жить по своему Евангелию в нищете и голоде – воля твоя. А я предпочитаю жить по товарищу Сталину – лучше и веселей!

– Что ж, сын, живи, как знаешь. Только уж порога моего дома отселе не переступай.

– Как ты не понимаешь! Если я стану начальством, я и тебе с матерью помогу! Вы же старые, вам с каждым годом будет тяжелее работать!

– Мы с матерью не возьмём ни копейки твоих денег и ни крохи твоего хлеба, даже если будем умирать, – отрезал Игнат. – Изыди из моего дома!