Претерпевшие до конца. Том 2

Жатва! О, какое радостное, какое прекрасное это было время раньше! Трудились, конечно, изо всех сил, но труд этот был – в радость! Потому что пожинали плоды своих усилий, пожинали – для себя, для своих семей, в свои амбары. Помнила Мария, как весело отмечали в Глинском праздник «первого снопа». Первые снопы сжатой ржи, украшенные веселыми ленточками, мужики привозили домой торжественно, дружно и с песней обмолачивали их, мололи на мельнице. И тотчас бабы выпекали из полученной муки свежий хлеб, необычайно духовитый и мягкий. Радовались люди урожаю, а теперь чертыхались только зло, зная, что им с этой жатвы не перепадёт ничего, кроме трудодней. И думали о том, как бы скорее колхозную барщину отработать и хоть что-то успеть сделать на своих приусадебных участках – последней ещё не отобранной собственности. Так и приучались жить: кляня колхозное поле за то, что не оставляло времени на свою усадьбу, кляня колхозных ни в чём не повинных бурёнок за то, что у них был корм, а своя кормилица тощала день ото дня, не жалея инвентаря, не радея о земле, проникаясь ненавистью к труду, как никогда прежде не бывало у русского человека.

Прежде в такие дни гурьбой носилась по улице ребятня, жевали свежий хлеб, хвастаясь друг перед другом, какой «медовый» хлеб спекли их мамки из нового урожая, угощая друг друга. А ещё лакомились печёной картошкой и зеленым горошком, поджаренными колосками ржи… Сияя от радости, въезжали мальчишки в деревню на возах со снопами… «Ванюха в деревню въезжает царем!…»¹⁷ Ах, Николай Алексеевич, посмотрели бы теперь вы на этих «Ванюх», истощённых и бледных, понуро возящихся в пыли. Ни грамма муки не видят они с нового урожая, не знают вкуса настоящего хлеба, а за горсть съеденных на жниве колосков их, если достигли уже двенадцати лет, ждёт ИТЛ… Детей в колхозах, вообще, редко встретишь. В семьях, где было их по шесть-восемь душ, осталось теперь по двое. Младшие бродят в поисках травы для голодной коровы, старшие, коим исполнилось двенадцать, работают наравне со взрослыми.

Ни криков задорных, ни смеха не слышно в деревне. Смолкли песни – до песен ли голодным людям? Ни мычания, ни блеяния… Во дворах, в лучшем случае, по одной отощалой корове и поросёнку. Даже собачьего лая не слышно. Тихо, как на кладбище. И то и дело мелькают в довершение сходства окна домов забитые – крест-накрест. Или заткнутые тряпьём. Стёкол у колхозников нет, как нет и дров, на которые пущены ставшие ненужными риги, пуни, амбары… Что же это поделалось с людьми? Прежде бывали они дружелюбны и на пришлого человека поглядывали с открытым, добродушным любопытством, а теперь – исподлобья, насторожённо, испуганно, с затаённой враждебностью, так и ожидая беды от чужака.

Даже дорогу постеснялась спрашивать Мария у них – к чему пугать людей и привлекать к себе подозрительное внимание? Побродив немного и сделав лишний крюк, сама отыскала нужный дом. Перекрестилась, подходя, и уже сама заозиралась насторожённо – не глядят ли за ней глаза недреманные?..

Схиигуменья София, постаревшая, высохшая, но не утратившая своей редкой приветливости, излучаемой светлыми глазами теплоты, приняла гостью радостно. Почудилось, словно не бывало четверти века, прошедшей с их встречи, и совсем недавно расстались они. Вот, только Алексея Васильевича не доставало. А как бы счастлив он был повидаться с матушкой! А она много расспрашивала о нём. Обрадовалась, узнав, что его сын Миша сделался священником.

– Мне всегда казалось, что сам Алексей Васильевич рано или поздно примет сан. У него такая светлая душа, и такое умение обращаться с людьми, доносить до них свою мысль… Стало быть это его предназначение осуществилось в сыне.

В этот день у матушки был ещё один гость – неизвестный Марии ещё довольно молодой священник с открытым, мягким лицом и небольшими, внимательными глазами.

– Отец Леонтий, как и я, киевский, – представила его схиигуменья. – И, как и вы, был проездом в Москве…

– Вы давно освободились? – спросила Мария.

– Как вы узнали, что я был в заключении? – ответно осведомился батюшка, но обозрев себя и, задержавшись взглядом на своих распухших, обмотанных тряпьём ногах, кивнул: – Впрочем, конечно. Мой беженский вид говорит сам за себя. Освободился я лишь недавно и совершенно чудесным образом. Я работал в Коростене, в каменоломне. Условия там были ужасные, и их следствие вы можете наблюдать. Впрочем, это уже лишь их остатки. Там распухшим было всё моё тело. Язвы, гной… Я бы не протянул долго, если бы нагрянувшая медицинская комиссия не потребовала моей актации, как безнадёжно больного и нетрудоспособного. Начальник лагеря очень протестовал, но они настояли. И, вот, я жив и поправляюсь. Правда, пока не имею понятия, что делать дальше. В сущности, я лучше чувствовал себя в тюрьме, потому что там уже определенное состояние, ты уже сидишь, а на свободе ты ожидаешь, что вот-вот придут за тобой, а главное, – боишься за людей, которые дают тебе приют! На место в каком-нибудь из уцелевших приходов рассчитывать не приходится, это ясно…