Претерпевшие до конца. Том 2

– Значит, так будет угодно Богу.

– Твой Бог бессовестен… Но я не предам тебя. Я больше никого не предам… Ну, что ты так смотришь на меня, Мари?

– Я вспоминаю мальчика с деревянной сабелькой на деревянной лошадке. Ты был таким чудесным ребёнком. И оставался им, даже надев гусарский мундир.

На лице сестры отражалась горечь и жалось к нему, и от этого стало ещё тошнее.

– Почему это произошло с нами, Мари? Почему это произошло именно с нами? Что стало с нашей жизнью? Я никогда не желал никому зла. Я любил весёлую и бесшабашную жизнь и только! Я думал, что, когда выйду в отставку, то поселюсь в имении, заведу конный заводик и спокойно встречу старость. Мог ли я представить, что мою жизнь швырнут в такую грязь… Ты знаешь, в семнадцатом я больше всего боялся, что пьяная солдатня взденет меня на штыки, растерзает, будет глумиться. Я знал одного очень достойного офицера, который называл солдат своими детьми… Эти «дети» потом рвали с него кожу с живого, вырезали лампасы с погонами, выкололи глаза… Его тело отдали родным без головы. Голову они… бросил в нужник. Мне казалось, что ничего более ужасного и унизительного не может быть. Как же так получилось, что голову свою я спас, а душу позволил истерзать и в этот самый нужник бросить?

Ночную мглу рассеяли первые проблески зари, и Жорж с трудом поднялся со ступенек крыльца, на которых расположился, так и не переступив сестриного порога, качнулся, чувствуя странную онемелость в руке:

– Скажи, Мари, ты-то хоть помнишь моего Бурана?

– Помню, конечно. Его подарили тебе ещё жеребёнком. Это был твой первый конь. Очень умный и славный. Мы с Аней тоже очень любили его.

Жорж сделал шаг к сестре, но подавил в себе желание поцеловать её на прощание, лишь пожал руку и отступил:

– Прости меня, Мари. Я не верю в Бога и ни во что больше не верю. Но ты… прости…

Она сошла по ступеням и перекрестила его, как это бывало много лет назад, когда он уезжал из имения в полк.

Утром Жорж добрался до конезавода, куда время от времени наведывался, дабы побыть в обществе единственных существ, к которым его оледеневшее сердце сохранило детски нежную привязанность. Был у него среди них и любимец – белый в яблоках иноходец. Обойдя конюшни и сделав строгие внушения за замеченные недочёты, Жорж потребовал оседлать себе иноходца, нисколько не смущаясь удивлёнными взглядами, бросаемыми на него.

Сердце прерывисто клокотало где-то в горле, а мухи в глазах переросли в зелёно-красные круги. Воздуха не было… Когда иноходца подвели к нему, Жорж улыбнулся непослушными губами, протянул руку, погладил коня по морде:

– Бу-ран…

– Никак нет, товарищ комбриг! Декабрист!

– Что бы ты знал…

Жорж судорожно сглотнул и, превозмогая слабость, всё-таки взобрался на иноходца. Грудь от этого рывка точно пронзило стрелой, и, тем не менее, он подхлестнул коня, пуская его вскачь. Молодой жеребец помчался стремительно, и ветер овеял покрывшееся потом лицо Жоржа. Вот, только отчего-то дышать всё равно было нечем, и рука уже не держала поводья, и яркий, летний день обратился непроглядной теменью…

Глава 4. Мария

Приехав в Москву проведать крестников и кое-кого из знакомых, а попутно передать в нужные руки два письма владыки Иосифа, Мария нарочно не стала останавливаться у своих, боясь подвести их под удар, а поселилась у глухой старухи-монахини, после разорения своей обители жившей в пригороде столицы. Тем более встревожил её ночной визит брата. Нет, она не думала, что он донесёт на неё. Слишком истерзан нравственно и физически был Жорж, так, что слёзы наворачивались смотреть на него. И ничего не спрашивал он, а только изливал своё… Но тот факт, что ему стал известен её адрес, мог говорить лишь об одном – её выследили.

Но зачем? Бог ты мой, зачем? Ведь это похоже на абсурд! Зачем нужна им одинокая, старая женщина, не имеющая ничего, ни в чём не участвующая? Зачем нужен им Алексей Васильевич? Миша? Алексей Васильевич, пожалуй, только улыбнулся бы таким недоумениям: «Какая же вы ещё наивная, Марочка!» А малограмотные колхозные бабы им зачем? Все те сотни и сотни тысяч безымянных, ничем не примечательных людей – зачем?

Навряд ли, впрочем, они следили за ней… Вернее другое: кто-то из соседей донёс на «подозрительный элемент». Боже, ведал ли мир более утончённый метод растления целого народа? С одной стороны раздувают в нём перехлёстывающее через край тщеславие – всех-то мы сильнее, всех-то к ногтю прижмём, и мировой пожар раздуем, и коммунизм построим, и танки наши самые быстрые, и люди такие, что хоть гвозди делай. А с другой – обращают в рабов, доносящих друг на друга, живущих по принципам: падающего подтолкни в спину, а, если не трогают, так и не лезь.

Такие тщеславные рабы однажды разделятся меж собой. Одни, желая скрыть собственный позор, будут исступлённо бить и клеймить поверженного истукана, которому служили, а другие продолжат не менее яростно курить ему фимиам, потому что признание «божества» пустым истуканом или злобным демоном обесценит их жизнь, и низвержение, разоблачение его будет означать разоблачение их самих.