Преступление, искупление и Голливуд

Я ехал по 118-му шоссе на запад на собрание в Баррио, в первую Объединенную методистскую церковь в Сан-Фернандо. Войдя в помещение, я тут же почувствовал себя как дома. Впереди стоял столик с реабилитационной литературой, пластиковые стулья были выставлены рядами, люди наливали кофе в пластиковые стаканчики из бойлера в задней части комнаты. Один чувак, явно под кайфом, жевал печенье.

– Очень вкусно.

Собрания стали моей религией с того момента, как я выбрался из ада в августе 1968 года. В Баррио собирались когда-то суровые люди, которых смягчила реабилитация. Они отвернулись от старых привычек и устремились навстречу чему-то более великому, чем они сами, став лучшими версиями самих себя. Из людей, которые бы даже не поссали на горящего человека, они превратились в мужчин и женщин, готовых оказать помощь в любой ситуации.

Впереди я увидел Марио Кастильо и Макса Мартинеса. Макс был настоящим гангстером из моей родной Пакоимы. Я знал его по АА. Марио был корешем, с которым я познакомился в «Сан-Квентине» на съемках «За кровь платят кровью». Марио уже трижды попадал за решетку и выходил на волю с тех пор, как мы познакомились. Я уже не раз натыкался на него на собраниях.

Марио поинтересовался, как у меня дела.

– Живу в отеле, пытаясь понять, что, блин, делать дальше. Ищу подходящее местечко.

– Из нашего дома в Пакоиме только что съехали двое, – сказал Макс. Я знал, что они с Марио живут вместе. – У нас есть свободная комната, если тебе интересно.

– Я подумаю, – ответил я и тут же согласился. – Я в деле.

Я переночевал в отеле и на следующий день перевез свои вещи к Максу и Марио. Я снова оказался в Пакоиме. В первую ночь в том доме я спал лучше, чем когда-либо за последние несколько лет.

На следующий день мне пришлось вернуться в Венис, чтобы выгулять собак. Макс вызвался поехать со мной. Во время прогулки он спросил, почему я не забрал собак с собой в Пакоиму – двор-то там большой. Я и сам не знал, почему даже не подумал об этом, но тут же похватал собак, собрал остатки вещей, и мы поехали обратно. Впервые за последние несколько лет все самое важное в моей жизни было в одном месте.

Моя мать жила в паре кварталов от моего нового дома. Я как-то заехал к ней и рассказал, что живу практически за углом и что мы с Марио, Максом и другом Джоджо всегда будем рады ей помочь. От радости она даже расплакалась, и я понял, как долго ей было одиноко.

Мы с матерью постепенно восстанавливали отношения. Сначала, после смерти отца, я был рядом с ней, просто чтобы помочь пережить похороны в окружении моих дядь и теть, которые терпеть ее не могли. Потом я пришел, чтобы подсобить ей в саду, а она накричала на меня и выплюнула: «Это теперь мой дом!». Тогда я понял, что матери не место в моей жизни, и оставил ее в покое.

Спустя годы Джонни Харрис, который взял меня под свое крыло, сказал:

– Дэнни, твоя бедная матушка так нуждалась в ком-то в своей душе, что готова была пожертвовать собой и жизнью твоего дяди ради этого. Ее надо жалеть, за нее надо молиться.

Он посоветовал мне взять себя в руки и позвонить ей. В каком-то смысле мои отношения с Даниэллой стали началом исцеления отношений с матерью. Дочь помогла мне увидеть в ней человека с собственными переживаниями и нуждами.

Когда я позвонил матери, она ответила так, словно и не было всех этих лет молчания. И все же я не мог полностью ей доверять. Я не хотел сближаться слишком сильно. После рождения Гилберта мы с Мэйв привезли его к ней в гости, но встреча вышла такой холодной, что больше мы не возвращались. Малыша Дэнни и Даниэллу она и вовсе не знала.

Даже сейчас, живя в Пакоиме с Марио и Максом, я держал дистанцию. Макс, Марио и Джоджо были моими связными. Я даже платил Джоджо, чтобы он заботился о матери в качестве полноценной работы.

Она их обожала, и я ее понимал. Общаться проще, когда вас не связывают отношения «родитель-ребенок» и нет груза прошлых разочарований, ожиданий и всего остального, что тащат на себе члены семьи. Мать относилась к Максу и Марио как к своим мальчикам. Все дамы в ее любимом ресторане «КоКо» и в продуктовых магазинах восклицали, завидев ее с ними:

– Ох, Элис, какая у тебя свита!

Ей было весело гулять с этими хладнокровными гангстерами, которые внутри были настоящими плюшевыми мишками.

Все чаще и чаще я приходил в ее дом и замечал, как он меняется. В нем стало теплее и уютнее. Я простил ее по-настоящему. Не в смысле «я прощаю ее, но все равно злюсь из-за Дэвида». Я действительно искренне ее простил. Мать делала все, чтобы выжить – совсем так же, как я.

Чтобы простить другого, надо сначала простить себя. Я многое натворил в своей жизни, потому что иначе не выжил бы. Я вспомнил молитву, которую повторял каждый день после «Соледада». Она напоминала мне о матери, особенно та ее часть, где мы просим Бога простить нам долги наши, «как и мы прощаем должникам нашим». Я понял, что не могу просить Бога снять с меня груз, наполнить любовью и искупить грехи, пока не сделаю это сам – особенно в отношении своей матери.