Преступление, искупление и Голливуд

Я вышел во двор и нашел там грушу. На тот момент я уже долго не боксировал, но быстро вспомнил что к чему. Бой с грушей убивает двух зайцев сразу: ты и тренируешься, и заодно демонстрируешь всем вокруг, на что способны твои кулаки.

Здоровый белый парень сел неподалеку и стал за мной наблюдать. Рожа у него была – будь здоров. Весил он не меньше центнера, под футболкой играли мускулы. В общем, тот еще фрукт. Я начал бить грушу сильнее. Он даже глазом не моргнул. Я стал молотить еще безумнее. Я понятия не имел, чего этому хрену от меня надо.

Наконец, я устал и уже начал уходить, как меня позвал тонюсенький, ребяческий голосок:

– Научишь меня так же?

Я повернулся – голос принадлежал тому мужику. Я просто опешил от того, насколько его голос не соответствовал его размерам.

– Пожалуйста, научишь меня?

– Извини, дружище, я в белом. Я здесь всего на пару дней.

– Не-не, – ответил он. – Ты в зеленом. – И он указал на мою робу.

– Переоделся для прогулки, – я был заинтригован. – Ты за что здесь?

Он погрустнел – воспоминания явно были болезненными.

– Один чувак постоянно доставал и бил меня. Я просил его остановиться, а потом ударил его несколько раз, и он сдох. Я не хотел его убивать. У меня была нормальная жизнь.

Он напомнил мне Ленни из группы «Of Mice and Men» – это такой огромный, невинный ребенок, запертый в теле жутковатого типа, которого слишком много травили. Он явно отставал в развитии. Я попытался представить, какая у него семья, как он жил, через какие мучения ему пришлось пройти. Даже не зная деталей преступления, которое обернулось для него пожизненным заключением, я уже понимал, в чем соль его истории. Почти видел засранца, который толкнул этого мужика за грань. Маска, которую я носил за решеткой, всегда была личиной сильного человека, но тот мужик сломался задолго до тюрьмы.

Я задумался о том, как жестока Вселенная по отношению к нежнейшим существам. Вспомнил пекинеса моей тети Шерон. Как-то она оставила его в доме моей бабушки и попросила меня за ним присмотреть. Я кормил его вместе с Бозо, Принцем и Бутчем – здоровенными и угрюмыми собаками нашей семьи. Маленькое несчастное создание пыталось поесть, а эти здоровенные псины обнажали клыки и рявкали на него. Пекинес посмотрел на меня слезливыми глазками, и я сдался. Я шугнул трех семейных собак, посадил их на привязь и наполнил миску собаки Шерон заново.

– Иди, хавай. Поторопись, пока Гилберт не увидел, что я творю.

Псина была счастлива.

– Извини, но учить тебя не стану, землячок, – сказал я мужику.

Он чуть не расплакался прямо там.

– Я теряю друга, – всхлипнул он.

– Я всегда буду твоим другом, чувак. Даже когда меня здесь не будет, мы останемся друзьями.

– Спасибо, дружище, – он заковылял прочь, а я переоделся обратно в белую робу. Вот уже пятьдесят пять лет я думаю об этом мужике. О Чарли. Почти шестьдесят.

Охрана ценила таких, как я – тех, кто заступался за слабых. Это помогало сохранять порядок в тюрьме, а еще гарантировало, что люди под защитой не будут творить глупости. Получив защиту, ты лишался права начинать заварушки, иначе быстро останешься один.

Я постепенно наладил жизнь в молодежном блоке: работал в спортзале, крутил героином и обеспечивал защиту. Деньги получал недурные, часть даже отправлял матери на волю. Каждый день я занимался боксом. Парнишка под моей защитой, Шмитти, заведовал прачечной. За пачку сигарет я каждый день получал чистые носки и трусы, а не заляпанные подозрительными пятнами шмотки, которые выдавали всем остальным. Другой чувак под моим крылом убирался в камере, чистил ботинки, гладил и латал мою одежду. Стены моей клетки были начищены воском, а бетонный пол блестел, как стекло.

На воле это называется эксплуатацией, а в тюремных стенах – выживанием. Отношения работали в обе стороны: я прикрывал мальков, а они – меня. Угроза смерти висела надо мной так же, как и над ними.

Потом наступил праздник Синко де Майо. Разразился бунт, и я оказался в одиночной камере в ожидании капута. На латыни это означает «голова», и именно ее в любой момент может потерять осужденный.

– Они нагнут нас, Дэнни. Они прикончат нас, вот увидишь, – вопил Генри снова и снова.

Дело было в августе 1968 года, я сидел в крыле «Икс». Если заключенные вели себя прилично, охрана включала радио. Однажды они включили новый хит «Битлз» – «Эй, Джуд». Мы все слушали ее впервые, соблюдая полную тишину, и это было прекрасно. Когда Пол Маккартни пропел «О-о-о-оу, Джу-у-у-уд, Джу-у-у-уд, Джу-у-у-уд!», всех как молнией ударило – настолько сильно это было. Именно в тот момент Мэнсон стал одержим «Белым альбомом». Как и многие психи, он поверил в то, что «Битлз» через свои песни обращались лично к нему.

С нами сидел гомик по кличке Бэмби. Его камера была прямо напротив моей. Бэмби писал отличные эротические рассказы. Мы называли их любовными письмами и использовали для дрочки.

– Бэмби, – как-то попросил я. – Напиши мне письмецо.