Премьера без репетиций

Генрих быстро разрезал голенище, снял сапог и, морщась от боли, быстро перевязал ногу бинтом из индпакета. Снова натянул сапог и сверху замотал разрезанное голенище.

Что делать? Русские, судя по всему, попытаются взять его живым. Прекрасно… Уничтожить шифровку со связями? Не стоит паниковать. Надо уходить. Трудно. Но не зря послали именно его, Генриха Лихера.

Молодец «полковник», его идея с костелом. Он тихо спустился вниз, отыскал в полумраке потайную дверь. Потянул ее на себя. Дверь не поддавалась. Генрих дернул сильнее. Закрыта! Чертов ксендз! Приказ же получил. Его бы сейчас сюда…

Что делать? Выбить замок очередью? Нельзя, услышат. Он крадучись подошел к парадному входу. Дверь была закрыта неплотно. Присел и приник глазом к щели.

Во двор въезжала повозка. Генрих перевел дух…

– Далековато вы обосновались, – заметил Рябов, оглядываясь назад.

– Это не мой дом, – мрачно ответил ксендз, – я вынужден пользоваться приютом у доброй прихожанки. Мой сгорел.

«Вынужден… Ишь, кобель», – со злой иронией подумал Рябов. Они остановились неподалеку от лестницы костела.

– Что нового? – спросил Петр Николаевич у подошедшего Коломийца.

– Все тихо.

Рябов и ксендз слезли с телеги.

– А дверь здесь одна? – с внезапной тревогой спросил Рябов, повернувшись к ксендзу.

Но тот не ответил. Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на вход в костел…

…Астахов пытался заснуть, притулившись в углу кабины автомобиля. Но сон не шел. Хотя что беспокоиться? «Фауст» не проскочит. Группами руководили опытные работники. Все возможные выходы из блокированного участка перекрыты.

А болота все молчат. Вдруг отменили операцию? Не должны, нет повода. И польские товарищи дали бы знать. Или новая каверза Барковского? Этот может… Ладно, скоро деревня. Как там Рябов?

Астахов повыше поднял воротник и попытался задремать…

Вспомнилась далекая осень двадцать первого. Туманное утро. Босой есаул Раменков, уперший большие пальцы белых ступней в сырую после ночного дождя землю. Он мрачно глядел на Астахова, не моргая, не щурясь. Астахов прочел приговор и посмотрел ему в глаза. С минуту они смотрели друг на друга. Потом есаул не выдержал. Отвернулся.

Сухо и коротко треснул нестройный залп. Раменков дернулся и завалился на бок. По рубахе поползли темные пятна. Астахов ждал. Вот упадет он, ледяной обруч с сердца. Не упал… Сколько же его носить? Всю жизнь? Вею жизнь…

Тогда он был молод. Молод и не очень опытен. Тогда, давно… Но враг поблажек не делает. Никогда. В борьбе классов скидок не бывает ни на молодость, ни на неопытность…

Однажды он не сумел разгадать замыслы врага. Когда отряд выбил белую банду из станицы, он ужаснулся. Пепелища, повешенные, порубанные. Старики, женщины, дети. Самое страшное – дети! Хотя своих у него все еще так и не было, детей он любил, трогательно и беззаветно. Сейчас, когда прошло уже много лет, ему все равно еще, бывает, снится тот кошмар из далекого двадцать первого года – опоганенная и порубанная мать, в луже ее крови ползает малыш-годовичок, уже не плачет, нет, только тихо всхлипывает и икает. Пухлые ручонки в крови…

Астахов, увидя его, остановил коня, слез с седла. На негнущихся деревянных ногах, путаясь в ножнах шашки, шагнул к нему и… застыл, не решаясь взять на руки. Сердце словно сдавило ледяным обручем.

– Пусти-ка… – Его отодвинули, и малыша взял начальник оперотдела Альфред Риекстинь, перекрещенный казаками для удобства произношения в Рекстина…

Вечером у костра он подсел к Астахову, угостил папиросой. Покурили, помолчали. Потом он спросил:

– Запомнил?

Астахов кивнул.

– Не забывай! Ни-ког-да!..

Главаря Астахов взял сам. Не обращая внимания на стрельбу, он на полном скаку метнулся с седла на карниз поповского дома, где засели бандиты, выбил ногой раму окна и швырнул в проем одну за другой две гранаты. И потом сам нырнул туда, следом за взрывами, стреляя из нагана направо и налево…

Трибунал приговорил бывшего есаула Раменкова к высшей мере социальной защиты – к расстрелу.

Астахов дождался Риекстиня и попросил, чтобы привести приговор в исполнение разрешили ему. Альфред Эрестович долго его разглядывал в упор.

– Сережа… Расстрел это не есть акт личной мести. Это есть кара народа и от имени народа… Подумай… Может, лучше без этого?

Астахов упрямо мотнул головой: «Нет!»

– Не думай, что этим ты можешь самоутвердиться… Зачем тебе это?

– В глаза этому нелюду хочу поглядеть напоследок.

– Хорошо… В порядке исключения разрешаю…

А ледяной обруч все жал и жал сердце. Астахов перестал жалеть себя. Лишь бы были живы люди. Работать и работать: днями, ночами, сутками, неделями, месяцами… Раньше при проведении операций у него практически никогда не было ни потерь, ни неудач. И люди как-то сами собой подбирались вокруг него такие же, как он: одержимые, сжатые, как стальная пружина, крайне требовательные к себе и другим. Раньше…