Прелести Лиры (сборник)

И что толку в таком познании?

Изо всех вопросов, которые я себе задавал по утрам, никак не вытекало никакой позитивной программы, не просматривалось никакой перспективы.

Мотивация уходила из меня по капле. Словно кровь.

Неостановимо.

Еврипит окончательно разъяснил мне, что с амбицией у меня большие проблемы.

Я стал слабым, ибо был странным.

4

Начало февраля обещало большие и неизбежные перемены. Сильные морозы только-только отпустили. Из прохудившегося промёрзшего неба посыпал снежок. Мелкий, похожий на сверкающие опилки, он быстро скользил по воздуху, делая окружающее пространство осязаемым.

Я почему-то остро ощущал каменный холод, пугающе безмерное пространство, безучастное время. Словно стихию, в которую мне предстояло переселиться, покинув бессмысленный мир людей.

Телефонный звонок в моей аккуратной съёмной квартире (последний этаж, окна на запад) раздался как гром среди ясного неба. Трах-тара-рах. Неужели ещё что-то связывает меня с этим глупым миром?

Скорее всего, кто-то ошибся номером или я вовремя не оплатил какой-нибудь счёт. (Социальная жизнь стала ужасно сложной, напряженной; ты опутан тысячью невидимых нитей, ты всем должен и всем как-будто нужен – и при этом тебя нет… Звонок тебе, персонально, в твой дом, – а я упорно называю чужую съёмную квартиру своим домом – уже, как правило, ничего не значит.)

– Алло, – сказал я официально и отчуждённо.

– Я прочитала вашу пьесу. Она яркая и необычная, – женский голос слетел откуда-то оттуда, из отдалившегося мира. Будто пахнуло апрельским теплом. Но я не поддавался:

– Очень приятно. Меня зовут Генрих, Генрих Волков-Блудилин. Вероятно, вы ошиблись.

– Я не ошиблась. Меня зовут Настя, Настя Хлопушина. Я прочитала вашу пьесу «Главные слова для любимой женщины», которую взяла у Еврипита, у господина Мочалина, простите. Вы так и не назвали этих слов, но всем стало ясно, какими они должны быть. Это потрясающе. Очень современно.

– Мне тоже так казалось. Когда-то. Года три тому назад. Вы хотите сказать, что Еврипит самолично дал вам мою пьесу?

– Нет, я сама её взяла.

– Зачем?

– Затем, что вы произвели на меня впечатление.

Меня почему-то очень зацепило то обстоятельство, что я никак не мог припомнить, какого цвета у неё глаза? Я отметил этот досадный штрих, как только вышел из каморки Еврипита; и вот сейчас её голос дополнял впечатление от глаз, а каких глаз – хоть убей не мог восстановить. Даже не мог сказать, тёмных или светлых.

Настя не торопила меня с ответом.

– Какого цвета у вас глаза?

– Карие, присыпанные чёрным дустом, – ответила она.

И тут я вспомнил: у неё глаза очень сложного цвета, светло-тёмная зелень болотного оттенка, украшенная горчичными пятнышками. Тревожная гармония.

– Нет, не карие; они…

– Предлагаю перейти к делу. Я режиссёр-стажёр в Театре у Еврипита. У меня появилась редкая возможность поставить пьесу. И я выбрала «Главные слова для любимой женщины» современного автора Генриха Волкова-Блудилина. Что скажете?

– От такого предложения не принято отказываться, верно? Тем более, если оно поступает от девушки с глазами…

– Но вы ведь сами предлагали свою пьесу театру, разве нет?

– Предлагал. Было дело. А вы уверены, что пьеса современная?

– Автор напрашивается на комплименты?

– Как вам сказать… Сложно объяснить.

– А не надо ничего объяснять. Иногда от человека требуется просто сказать «да». Или «нет».

– Да.

– Хорошо. Замечательно. Завтра же и приступим, если не возражаете.

– Да. А кто будет играть главную героиню, «Люсю Польянову, молодую особу, что-то около 25 лет», если мне не изменяет память.

– Разумеется, я. Есть возражения?

– Да. То есть, нет, конечно.

– Мне не двадцать пять, мне двадцать девять, но я справлюсь.

– Да.

– Так мы вас ждём на репетиции? Завтра в десять ноль-ноль.

– Да.

5

Актёры нисколько не удивились, увидев перед собой живого, свежевыбритого автора яркой пьесы, и вскоре вообще перестали обращать на меня внимание (что драматурга, далеко не избалованного творческим вниманием, вполне устраивало).

Репетиция прошла буднично, просто, вполне в рабочей обстановке. На сцене расставлены были видавшие виды стулья, актёры, одетые, без сомнения, современно (почему-то на всех без исключения кольцами свисали свободно повязанные длиннющие шарфы), уселись на них, словно по команде закинув ногу за ногу. Свобода. Свобода превыше всего. Буквально каждый изображал из себя Свободу на баррикадах. Каждый держал перед глазами распечатку пьесы, где его роль зависела от других ролей, была частью ансамбля.

И я сам, автор с потухшими глазами, поневоле становился частью целого.

Начались чтения.