Прелести Лиры (сборник)

Моральное поражение для таланта – в полной мере экзистенциальная катастрофа. Собственно, ситуация, когда отсутствуют все и всяческие мотивации, а талант без мотиваций не живёт. Я поблудил, поблудил, да и возвратился к тому, с чего пытался начать заново.

Стало ли мне стыдно после внутреннего отказа от борьбы, весьма смахивающего на предательство?

О, конечно, конечно стало (то есть, я понимал, что мне должно быть стыдно); но градус эмоций был настолько низким, что практически не сказался на моём самочувствии. Мне по-прежнему нечего было терять. А верить в силу слова…

Сила слова тогда чего-то значит, когда за ней стоит сила духа, подпираемая тестостероном. Адреналином. Мотивацией.

Так рассуждал я.

И не просто рассуждал, а словно в чём-то убеждал себя.

Мне по-прежнему чего-то не хватало для того, чтобы вызрела мотивация, но уже не сиделось на месте.

Очевидно, что-то произошло за последний месяц (хотя я не слишком ворошил мхи души, чтобы не заморозить проклюнувшийся росток надежды). Во всяком случае, на вопрос «что мне делать сейчас, сию минуту?», вопрос, который ещё недавно загонял меня в беспросветный тупик, я отвечал легко и просто: идти в театр.

«Зачем?»

Ещё проще: увидеть Настю.

«Зачем?»

Опять же, ответ готов: поговорить.

«Зачем? О чём?»

Это было уже неважно, вопрос под воздействием маленькой дозы адреналина терял свою актуальность. Какое счастье, если ты в состоянии проигнорировать вопрос, на который не знаешь ответа: это, пожалуй, было первым признаком выздоровления.

Говорю же: что-то случилось.

И я впервые за последние три года заглянул себе в глаза, пытливо смотревшие на меня из зеркала. В результате молчаливого противостояния (не берусь в точности сказать, кто кого испепелял взглядом) рука сама потянулась на полку и извлекла оттуда вязаную зимнюю шапочку, поразительно напоминавшую шлем.

– Здравствуй, Настя, – сказал я, входя в отвратительную курилку (Настя недавно вновь начала курить). – Есть разговор.

Она бегло скользнула по мне глазами (я уже привык к этой её манере) и отметила:

– Боже мой, глаза блестят, как осколки разбитой вазы. А шапчонка… Ты решил помолодеть, подался в брейк-данс или прикатил сюда на лыжах?

В ней пропадал режиссёр милостию божией.

– Почему бы моим глазам не блестеть, как редчайшие жёлтые алмазы, например?

– Ты же не кот Базилио, чтобы сверкать холодной пустотой. В разбитой вазе есть идея, смысл, драма. А в алмазах… Что-то случилось?

– Именно, именно; боюсь, что да, случилось.

– Выкладывай.

– Случилось, но не это предмет разговора. Я пока не готов обсуждать мои проблемы, это глубоко личное. Я о другом. О чём моя пьеса, Настя?

Знак первый: она серьёзно отнеслась к моему странному, никак не подготовленному вопросу. Задумалась. Значит, уважает меня и верит мне.

– Могу сказать – обо всём, но ты ведь не этого ответа ждёшь, верно?

– Не этого, верно. Это гладкий комплимент, а не ответ.

– Хорошо. Попробую по существу. О роскоши человеческого общения… Нет?

– Попробуй ещё раз. По существу.

– Ты коварный автор. До тебя так легко не доберёшься. Мужчины, женщины… О роковом поединке, о противостоянии инь и ян?

– Ещё раз. Ну же, Настя. Почему так удачно шла работа над спектаклем? Почему вдруг такой отпор со стороны Эдварда? Почему ты выбрала мою пьесу, наконец?

– Не знаю.

– Знаешь.

– Не знаю!

– Знаешь!

Знак второй: она догадывалась о том, о чём не хотела догадываться. И ей помогла в этом моя пьеса. Она уважает меня и верит мне.

– Твоя пьеса о самом главном – о невозможности жить без любви.

– Вот. В точку. Молодец. А теперь, когда мы с тобой во всём разобрались, давай откажемся от постановки. Что нам Гекуба?

– Но это невозможно!

– Почему?

– Да потому что мы не от пьесы отказываемся, мы отрекаемся от себя.

– Молодец. Сказала по делу.

– Теперь у тебя глаза мерцают, как глубокий колодец звёздной ночью. А улыбка – прямо месяц, только криво подвешенный. Чего лыбишься? С тобой опасно иметь дело, Генрих Блудилин.

– С тобой тоже, Настя. Что будем делать?

– Ты о спектакле?

– Конечно.

– Ну, да, о чём же ещё. А есть идеи?

– Есть.

– Выкладывай.

Идея была простой: мы ставим спектакль, но не в БДТ, не в Театре современной пьесы. Мы просто изящно уклоняемся от поединка – и побеждаем за явным преимуществом. Вот как-то так.

– Дай я тебя расцелую, Генрих.

– Я против.

– Почему?

– Ты куришь, а я этого не люблю. Я люблю, когда ты в длинном платье, не куришь, руки сложены вот так, и…

– Ладно, поняла, целоваться не будем. По поводу твоей идеи… Она благородная, но глупая.

– Извольте объясниться, сударыня.

– Пожалуйста, author.

Настя была права: я выдавал желаемое за действительное. Меня лично мало огорчило, что идея оказалась оторванной от реальности; меня порадовало то, что появилось «желаемое».