Повседневная жизнь Пушкиногорья

В своем донесении Бошняк вскользь замечает, что донос исходил из дома близкого знакомого, соседа Пушкина — участника Наполеоновских войн, генерала П. С. Пущина: «…Я решился ехать к отставному генерал-майору Павлу Сергеевичу Пущину, от которого вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления»^[269]. С П. С. Пущиным поэт познакомился еще в Кишиневе, где тот был главой масонской ложи «Овидий», в которой состоял и Пушкин. Одно время П. С. Пущин был членом Союза благоденствия, но в дальнейшем отошел от движения заговорщиков, уехал из столицы и вел деревенскую жизнь в своем имении, селе Жадрицы Новоржевского уезда. Даже к следствию по делу декабристов он не привлекался. Нельзя сказать, что в период, о котором идет здесь речь, Пушкин был очень дружен с П. С. Пущиным, но изредка они наверняка виделись и были в приятельских отношениях.

П. С. Пущин, его жена и сестра стремились в разговорах с Бошняком оправдать поэта, снять с него всяческие подозрения. Они рассказывали о том, что Пушкин часто бывает в Святогорском монастыре, ведет себя крайне осторожно, «что он говорун, часто взводящий на себя небылицу»^[270]. Иными словами, семейство помещика Пущина трудно заподозрить в доносительстве.

Донос на Пушкина, который так заинтересовал III Отделение, был, очевидно, делом рук псковского литератора С. Н. Висковатова, у которого в родной губернии были широкие связи и знакомства. Висковатов был беспоместным дворянином, служил мелким чиновником в Особенной канцелярии Министерства полиции. В жизни ему не везло, он с трудом сводил концы с концами, бедность и унижения преследовали его. После создания III Отделения Тайной Собственной Его Императорского величества канцелярии он стал его агентом и поставлял туда небольшие записки о разного рода слухах, получая за это денежное вознаграждение. В своих литературных вкусах он был архаистом. Писал трагедии и комедии в стихах, которые неизменно издавались и принесли ему некоторую известность; в частности, в 1811 году был издан его перевод «Гамлета»^[271]. Однако Висковатов при этом отличался удивительной поэтической глухотой. Стихи Пушкина, например, ничего для него не значили, и он находил возможным оклеветать их автора, видимо, ради получения причитающегося ему денежного вознаграждения: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин <…> ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: „Наконец не стало тирана, да и оставший род его недолго в живых останется!“»^[272]

Приведенный текст был написан и отослан Висковатовым «куда следует» в феврале 1826 года. Значит, к лету, о котором идет речь, он наверняка состряпал еще один донос, в котором приписывал Пушкину определенную роль в развернувшихся в Псковской губернии крестьянских волнениях, обвинял его в распространении среди крестьян недовольства против помещиков, в возбуждении их к мятежу. Николай I во время следствия над декабристами убедился в огромном влиянии поэзии Пушкина на умы современников и нашел дошедшие до него слухи о Пушкине заслуживающими доверия, поэтому и была учинена проверка, к счастью, полностью оправдавшая поэта.

«Вновь я посетил…»

Ноябрь — декабрь 1826 года

Уехав из Михайловского наспех, не захватив с собой ни собранных за время ссылки книг, ни рукописей, не дав никаких распоряжений по хозяйственной части, Пушкин вынужден был вскоре вернуться. Да и праздничная жизнь столицы, в которой коронационные торжества сопровождались шумными народными гуляньями и роскошными многолюдными балами, после двухлетнего отшельничества показалась ему слишком суетной. И, вероятно, не так уж сильно кривил душой поэт, когда 15 сентября, через десять дней после своего приезда, написал П. А. Осиповой: «Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, то есть по Тригорскому; я рассчитываю выехать отсюда самое позднее через две недели»^[273].