Повседневная жизнь Пушкиногорья

Пушкин, как кажется, разглядел эту тайную мысль Николая Павловича. В дневнике А. Н. Вульфа записаны размышления, высказанные Пушкиным вслух во время их более поздней встречи в Михайловском: «Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: „Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро…“»^[279]. Записка была готова к 15 ноября, но Пушкин не уехал сразу с чувством выполненного долга в Москву. Он прожил в деревне еще дней десять.

Около 25 ноября Пушкин выехал во Псков, готовясь к отъезду в Москву. Но случайные обстоятельства задержали его. По дороге в Москву в районе села Козырькова Пушкин выпал из ямской повозки и получил сильный ушиб, заставивший его остаться на Псковщине почти на три недели. Об этом нам уже доводилось писать выше. Он не вернулся в деревню, а был доставлен во Псков и остался в местном трактире, где ждал снега, постепенно приходил в себя и набирался сил для дальней дороги в Москву. Играл, разумеется, в карты. В письме одному своему московскому приятелю сообщал: «…от бешенства я играю и проигрываю»^[280], другому жаловался: «…покамест сижу или лежу во Пскове»^[281]. Однако за время пребывания во Пскове он успел отдать свою рукопись о народном образовании в переписку и прямо из Пскова, не показав ее даже П. А. Вяземскому, уму и опыту которого доверял в этих делах больше всего, отправил в Петербург Бенкендорфу.

Пушкин вернулся в Москву только 20 декабря, по снегу. Поездка его измотала, чувствовал он себя неважно. С собой, по просьбе соседок и по собственному влечению сердца, он привез стихотворение Н. М. Языкова «Тригорское», посвященное П. А. Осиповой, намереваясь напечатать его в журнале «Московский вестник». Стихотворение ему понравилось, он вообще ценил дарование молодого Языкова. К тому же оно напоминало о прошедшем лете, и, как ни странно, эти воспоминания кипучей московской жизни казались ему приятными: тишина, природа, спокойствие, безмятежность… Так или почти так теперь, по прошествии бурных трех месяцев, ему представлялось недавнее прошлое:

Как сна отрадные виденья,
Как утро пышное весны,
Волшебны, свежи наслажденья
На верном лоне тишины,
Когда душе, не утомленной
Житейских бременем трудов,
Доступен жертвенник священный
Богинь кастальских берегов;
Когда родимая природа
Ее лелеет и хранит
И ей, роскошная, дарит
Всё, чем возвышена свобода.

Вскоре после возвращения в Москву Пушкин получил письмо Бенкендорфа, который передавал впечатление императора от его записки. Она была внимательно прочитана Николаем I, испещрившим ее разнообразными пометами. Бенкендорф довел до сведения Пушкина, что «государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании», но «при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание»^[282]. Как видим по тону этого письма, записка не очень-то устроила Николая Павловича, и он счел нелишним преподать Пушкину урок. Собственно, таков был финал этой уже свободной поездки Пушкина в родные пенаты.

Июль — октябрь 1827 года

Для следующего своего приезда в родовое имение Пушкин выбрал время, куда более подходящее, чем ноябрь. Он заранее запланировал поездку в родовую вотчину летом, и еще весной зазывал Н. М. Языкова составить ему компанию. Прошлое лето, когда они впервые встретились и сошлись в Тригорском, оставило самые приятные воспоминания, но Языков не смог приехать. Не приехал и еще один друг Пушкина, С. А. Соболевский, собиравшийся к нему в конце сентября по делам журнала «Московский вестник», в котором Пушкин принимал живое и заинтересованное участие. Так что Пушкин опять оказался в знакомом ему плодотворном одиночестве и — в обществе соседей из Тригорского.