Повседневная жизнь Пушкиногорья

В ночь на 4 сентября 1826 года в Михайловское прискакал посыльный от губернатора Б. А. фон Адеркаса. На имя Пушкина были доставлены две бумаги чрезвычайной важности: записка самого Адеркаса и письмо начальника Главного штаба барона И. И. Дибича. В записке говорилось: «Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, с коего копию при сем прилагаю. Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остается здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне»^[260].

Письмо Дибича адресовало Адераксу высочайшее повеление позволить «чиновнику 10-го класса Александру Пушкину» незамедлительно отправиться в Москву. При этом сообщалось, что Пушкин может ехать в своем экипаже, но в сопровождении фельдъегеря.

Н. Я. Эйдельман справедливо замечает: «Хотя из двух записок как будто и следовало, что Пушкина не арестовывают, но само внезапное ночное появление представителя власти, весьма двусмысленная формула Дибича о праве ехать „свободно, но в сопровождении только фельдъегеря“, наконец, атмосфера 1826 года, недавние казни, аресты сотен людей, постоянное, напряженное ожидание — все это поначалу настроило Пушкина на невеселый лад»^[261]. Кучер Пушкина Петр Парфенов вспоминал: «Все у нас перепугались. Да как же? Приехал вдруг ночью жандармский офицер, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем — неизвестно…»^[262]

Пушкин отправился в Псков сразу по приезде посыльного. Какое впечатление этот внезапный отъезд произвел на соседей Пушкина, более или менее можно себе представить из следующего мемуара М. И. Осиповой: «…Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная, мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в 11-м вечера сестры и я проводили Александра Сергеевича по дороге в Михайловское… Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина… Это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком — любила выпить. <…> На этот раз она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича, в Михайловское прискакал какой-то не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось — фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было»^[263].

Легко можно представить, как взволновались этим беспорядочным рассказом няни жительницы Тригорского. На следующий день из Пскова Пушкин послал несколько строк П. А. Осиповой, стараясь ее успокоить: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим»^[264].

Успокоительная записка эта, однако, задержалась. И П. А. Осипова успела написать в Петербург А. А. Дельвигу письмо, выдержанное, видимо, в самых тревожных тонах. Из него узнала о происшедшем и А. Н. Вульф, в это время находившаяся в Северной столице и с Дельвигом дружившая. Она была ужасно напугана теми предположениями, которые, по всей видимости, делала ее мать, и мысль об ожидающей поэта каторге не давала ей покоя: «Я стала точно другая, узнав вчера новость о доносе на вас. Боже правый, что же с вами будет. Ах! Если бы я могла спасти вас, рискуя жизнью, с каким удовольствием я бы ею пожертвовала и одной только милости просила бы у неба увидать вас на мгновенье перед тем как умереть. Вы не можете себе представить, в каком я отчаянии; неуверенность моя относительно вашего положения для меня ужасна, никогда еще я так не страдала душевно. <…> Боже, с какой радостью я бы узнала, что вы прощены, если бы даже мне не пришлось вас никогда больше увидать, хотя это условие для меня столь же ужасно, как смерть. Вы не скажете на этот раз, что письмо мое остроумно, оно лишено всякого смысла, и все же я его посылаю таким, какое оно есть. Что за несчастье, право, попадать в каторжники»^[265].

Пушкин тоже далеко не сразу имел возможность успокоиться и, вероятнее всего, мучился неизвестностью и тяжкими предчувствиями еще четверо суток, которые пришлось потратить на путь до Москвы, где в это время происходили коронационные торжества и где его ждал милостивый прием у нового императора Николая I.

Перемена в жизни ссыльного поэта произошла, конечно, не случайно. Ей предшествовал ряд событий, большая часть которых развернулась на псковской земле.