Повседневная жизнь Пушкиногорья

В августе 1824 года, вскоре после появления в Михайловском Пушкина, в имение своей матери Прасковьи Александровны Осиповой приехал на каникулы из Дерптского университета ее сын от первого брака Алексей Николаевич Вульф. Дружба с ним еще крепче привязала поэта к Тригорскому. Фактически Вульф был единственным другом, которого Пушкину подарила судьба во время этой ссылки — все остальные были «друзьями по переписке». Вульф был на пять лет моложе Пушкина, но отношения между ними установились равные, если не сказать, что тон задавал именно Вульф. Впоследствии Пушкин напишет о нем: «Он много знал, чему научаются в университетах, между тем, как мы с вами выучились танцовать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял»^[107]. Удивительные навыки имел Вульф в «науке страсти нежной»; у него была собственная теория обольщения, внешне он был очень привлекателен, и многие дамы и девушки общего с Пушкиным круга были влюблены в него или состояли с ним в связи. Не случайно в переписке Пушкин называет его именами знаменитых литературных героев-обольстителей — то Ловласом, то Вальмоном. Так, многолетние любовные отношения связывали Вульфа с его кузиной А. П. Керн и в то же самое время — с ее родной сестрой Е. П. Полторацкой, а также с Александрой Осиповой, его собственной сводной сестрой. Пушкин, для которого отношения с женщинами были всегда далеко не безразличны, находился, видимо, под впечатлением от успехов своего друга и его теоретических выкладок по этой части^[108].

Вульф приезжал к матери часто, как только наступал перерыв в занятиях, благо Дерпт, он же — современный город Тарту, находится совсем неподалеку. В августе 1824 года он привез с собой своего товарища по университету, поэта Н. М. Языкова. Вскоре после их отъезда Пушкин в письме Вульфу посылает стихотворение, которое свидетельствует само за себя:

Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не михайловский приказчик),
Привезет нам, право, клад…
Что? — бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света;
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же — то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.

Прогулкам верхом мы уже имели возможность посвятить несколько слов, но очевидно, что друзья развлекались еще и другими способами. Один из них — стрельба из пистолета. Кучер Пушкина вспоминал: «…дома вот с утра из пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то»^[109]. Этому свидетельству трудно доверять в точности: пули стоили довольно дорого, и ежеутренние сто выстрелов Пушкин при всем своем желании вряд ли мог бы оплатить, однако о его пристрастии к стрельбе из пистолета рассказывает и Вульф. Значит, все же стрелял, хотя, вероятно, несколько сдержаннее, чем рассказывает кучер. Это странное развлечение было не просто способом убить тягучее деревенское время.

Как нам известно из биографий Пушкина, в молодости, еще в Петербурге, а особенно во время южной ссылки, он вел жизнь бретера, с легкостью шел на поединки, иногда намеренно дразнил знакомых и незнакомых, нарываясь на неминуемые вызовы, никогда от них не уклоняясь, часто вызывал и сам. Железная палка, о которой уже упоминалось и которая использовалась Пушкиным как гимнастический снаряд, по некоторым свидетельствам, тоже была нужна именно для тренировки руки, обученной держать пистолет. Стрельбой в цель Пушкин занимался еще в Кишиневе — об этом сохранились воспоминания очевидцев. И теперь в Михайловском занятия стрельбой, в которых, судя по поэтическому посланию Пушкина, Вульф тоже принимал участие, проводились не просто так — Пушкин готовился к поединку с известным дуэлистом и бретером Ф. И. Толстым-«американцем».