Повседневная жизнь Пушкиногорья

А. Н. Вульф подсмеивался над этими строками, романтизирующими образ Пушкина, и отрицал наличие аргамака: «приезжал он весьма прозаически, на старой кляче»^[95].

Видимо, верить надо Вульфу. Пушкин вынужден был обходиться «крестьянскими лошаденками», о которых выразительно рассказывал один из местных старожилов: «Плохие кони у Пушкина были… вовсе плохие! <…> Один был вороной, а другой гнедко… гнедой — Козьякóм^[96] звали… значит, по мужику, у которого его жеребеночком взяли. <…> Этот самый Козьяк совсем дрянной конь был, а только долго жил… А вороной, тот скоро подох. <…> Опосля Пушкин все уже на гнедом ездил… другой никакой лошади не было!..»^[97]

Общее место многих мемуаров — суеверность Пушкина: он верил предсказаниям, внимательно относился к знакам и предзнаменованиям, следовал приметам. По воспоминаниям П. В. Нащокина, записанным и опубликованным Бартеневым, Пушкину еще в юности была предсказана смерть «или от белой лошади, или от белой головы»^[98]. По этой причине всякая поездка верхом вызывала у него двойственное чувство. Как сам поэт признавался, «я с боязнью кладу ногу в стремя»^[99]. Вероятно, масть михайловских коней — гнедой да вороной — действовала успокоительно, и во время вынужденного пребывания на псковской земле Пушкин все же преодолевал свою боязнь.

Когда в начале сентября 1826 года Пушкин спешно покинул Тригорское вместе с присланным из Москвы офицером и отправился в древнюю столицу прямо на свидание с новым императором Николаем I, он ехал в почтовой карете. В сопровождении фельдъегеря перемещаться таким способом было наиболее быстро и удобно. На почтовых станциях лошадей выдавали сразу же, ждать не приходилось. Путешествие заняло всего четыре дня. Зато вот обратно в Михайловское, куда Пушкин вернулся через два месяца по хозяйственным делам, он добирался целых восемь дней: к ноябрю дороги развезло, да и «казенной надобности» в его поездке уже не усматривалось: почтовых лошадей приходилось ждать. Надеясь добраться быстрее, он в конце концов нанял вольных — перекладных, которые стоили дороже. Дороги были ужасны, и лошадей подчас надо было впрягать несколько, иногда даже запрягали цугом (в два ряда), чтобы вытащить из грязи застрявшую кибитку. Такие длительные путешествия не всегда кончались благополучно. Ямщики гнали лошадей, часто по требованию седоков, иногда из-за собственной лихости, на выбоинах экипажи переворачивались. Так случилось и с Пушкиным на обратном пути из Михайловского в Москву в ноябре 1826 года, куда он отправился через три недели: «…выехал 5–6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной, из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня; у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать; <…> жду, чтобы мне стало хоть немного лучше, чтобы пуститься дальше на почтовых»^[100]. Постоянные приключения, связанные с лошадьми, были, конечно, повседневной реальностью той эпохи. Случались и смертельные травмы, о которых судачили и с ужасом пересказывали друг другу. Помня о суеверности Пушкина и вере в предсказание о «белой лошади», можно догадаться, что он испытывал, попадая в очередную переделку на дороге.

«Кот ученый все ходит по цепи кругом»

Деревенская жизнь помещика проходила в непосредственной близости от хозяйственного двора. В этом, пожалуй, можно увидеть ее сходство с крестьянским бытом, плотно связанным с выращиванием домашних животных и уходом за ними. Разнообразная птица: куры, петухи, утки, гуси, домашний скот, лошади, которые вообще составляли неотъемлемую часть жизни дворянина, — все это в изобилии водилось в хозяйстве усадьбы. И можно с уверенностью говорить о том, что ее владельцы постоянно сталкивались с этой естественной жизнью, как только оказывались за пределами своего дома. Были, однако, животные и в доме.

В семье Пушкиных любили собак. Отчасти это была дань моде, по которой мужчины, часто заядлые охотники, заводили себе если не свору, что требовало особых вложений, то во всяком случае собаку охотничьей породы. Дамы, как правило, довольствовались левретками, шпицами и другими представителями мелких мастей. Известно, что Ольга Сергеевна Пушкина, по крайней мере до своего замужества, большое внимание уделяла этим домашним питомцам, которых держала всегда несколько. В одном из своих писем сестре из Кишинева Пушкин спрашивал ее: «Какие собаки твои любимицы? Забыла ли ты трагическую смерть Омфалы и Бизара?»^[101] Что случилось с упомянутыми собачками Ольги Сергеевны, нам неизвестно, но очевидно, что их жизнь и смерть имели для хозяйки особое значение.