Поврежденный

— Семеро-съ, — коротко отвтилъ онъ. — Пятеро померло, двое осталось. Могу-съ съ гордостью, государь мой, сказать, что оба, оставшіеся въ живыхъ, и сынъ, и дочь, отъ меня наслдовали разумъ и способности, и духъ занимается, когда подумаешь, до какихъ степеней этакихъ могли бы они дойти, если бы злодй мой не оторвалъ меня отъ семьи и далъ мн возможность руководить воспитаніемъ этихъ дтей. Дарья Степановна моя, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ, не отличалась ни умомъ, ни способностями, ни характеромъ. Была барышней и такою же до конца дней своихъ осталась барышней, утративъ только красоту, плнившую меня во дни моей молодости, когда меня ослпило гордое сознаніе того, что въ меня влюбилась первая городская красавица. Офицеры разные увивались, а она меня предпочла. Это ли не лестно? Однако, я отвлекаюсь отъ предмета. Характера, говорю, у нея не было. Приласкать дтей, побаловать ихъ, распустить — это было ея дло, а выказать характеръ, руководить ими, наставить ихъ на путь истинный, — на это Богъ ей не далъ умнья. И что бы вообще изъ нихъ вышло во время моего пребыванія у Толмачева, когда меня утро выгоняло изъ дому, а поздній вечеръ укладывалъ утомленнаго въ постель, я и не знаю, если бы они не наслдовали моихъ способностей. Положительно могу сказать, государь мой, что не удивился бы я, если бы они, лишенные моего руководства, сдлались уличными ребятишками и лодырями. Но унаслдованныя отъ меня способности спасли ихъ отъ этой бды. Пристроилъ я ихъ въ Петербург въ гимназіи и — это фактъ-съ, государь мой, — съ перваго и до послдняго года оба шли первыми въ классахъ, — первыми-съ, безъ всякихъ репетиторовъ, безъ всякихъ протекцій! Золотыя медали получили. Могу-съ сказать, радовало это меня и льстило моему самолюбію, даже иногда въ увлеченіи фантазіей среди длъ самому Толмачеву хвасталъ я этимъ, хотя этому мужику сиволапому ни до какихъ сердечныхъ чувствъ и родительскаго веселія никакого дла не было. Но наука-съ наукой, способности способностями, а дти и въ воспитаніи нуждаются. Воспитаніе, можно скачать, камень краеугольный, на которомъ созидается вся человческая дятельность. Это факть-съ. У моихъ, дтей Ванька Толмачевъ отнялъ даже воспитателя, засадивъ его въ суфлерскую будку, ради своихъ барышей. Не стану-съ облыжно говорить: онъ мн платилъ, даже хорошо платилъ, какъ онъ самъ говорилъ, но онъ-съ вдь ни передышки, ни отдыха мн не давалъ. Я сперва не ропталъ и не отказывался отъ работы, потому что надялся на будущее. Онъ же самъ мн говаривалъ: „Погоди, выгоритъ, вотъ, это дльце — золото лопатами загребать будемъ“; „постой-ка, это вотъ предпріятіе намъ не одну сотню тысячъ принесетъ“. Намъ! намъ! Ему и приносило все тысячи и сотни тысячъ, а мн, который цлые дни придумывалъ да соображалъ, какъ и что написать, только и давалось, что жалованьишко. Вотъ-съ она, эксплоатація-то ума грубою силой! Потомъ-съ, государь мой, выжалъ онъ изъ меня соки, какъ изъ лимона, и сталъ помыкать мною, какъ тряпкой. „Охъ, ты, сутяга, ничего-то не понимаешь ты ни въ коммерціи, ни въ биржевыхъ длахъ, ни въ политической экономіи“. „И чего это ты отъ поповскаго штиля отучиться не можешь, все точно проповди пишешь“. „Да не витйствуй ты, а пиши сжато; теперь ваше кляузничество не въ мод, а простота штиля нужна“. Только эти комплименты и сталъ я отъ него слышать. Навострился тоже, сталъ самъ чиркать, переправлять, марать написанное мною. Разъ дошелъ, подлецъ, до того, что скомкалъ одну бумагу и швырнулъ ею мн въ лицо. „Крыса семинарская!“ крикнулъ. И то сказать, завелись около него теперь другіе секретари, другіе суфлеры, благо мошна у него была туго набита. И прятать ихъ теперь не нужно было; напротивъ того, даже напоказъ онъ сталъ ихъ выставлять, бахвалиться, — „у меня, молъ, такой-то извстный писатель секретаремъ состоитъ; у меня, молъ, такой-то извстный ученый дла ведетъ“. На что же ему сталъ пригоденъ какой-то Маремьяновъ? А Маремьяновъ ему богатство создалъ! Маремьяновъ фундаментъ заложилъ къ построенному имъ зданію! Маремьяновъ ему свои идеи отдалъ! Я-съ это понималъ и не могъ склонить передъ нимъ своей головы, не могъ пресмыкаться передъ нимъ не могъ но внушать ему того. Амбицію это его задвало, надодать стало. Люди, государь мой, правды не любятъ, и черная неблагодарность родилась не въ наше время. Такъ-съ, мало-по-малу, начали расползаться по швамъ наши отношенія: онъ командовать хотлъ, а я щетиниться сталъ, да зубы скалить началъ, обманутый въ своихъ надеждахъ. Дошло дло до разрыва, и только тутъ-то я увидалъ и понялъ вполн ясно, что въ сущности все его благосостояніе утвердилось моими прожектами и моими руками, а между тмъ, онъ вс барыши загребъ себ и мн ничего не оставилъ. Мало того-съ. Когда я заявилъ свои претензіи, онъ только захохоталъ, да вдь какъ-съ, до упаду, до колотья, до удушья, да меня же шутомъ гороховымъ назвалъ. Посл этого идти рука объ руку и, такъ сказать, жить въ одной берлог намъ стало невозможно. Ушелъ я отъ него и отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Тутъ я и раскинулъ умомъ, вникъ во всю суть дла и понялъ, что онъ околдовалъ меня, подлецъ, опуталъ, провелъ, заставилъ работать на него безъ всякихъ условій, безъ всякихъ контрактовъ, и ршился затять судебное дло…