Поврежденный

— „У тебя, говоритъ, — голова и руки, а я все оборудую“. Итакъ, это онъ сразу „тыкать“ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и „ты“ мн говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: „Погоди, я тебя еще въ люди выведу“. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудк началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!

Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.

— Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь врилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдлать и все сдлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цловалъ его. „Братъ, говорю, — братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой врный“. А онъ положилъ это мн на плечо лапищу и говоритъ: „Надйся, на меня положись!“ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку сълъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человкомъ за это называли. А я — чего-чего не умлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ, даромъ что въ грамот былъ не мастеръ. И все это, бываю, съ поощреніемъ, руки потираетъ, подбадриваетъ: „Вотъ, говоритъ, — откупамъ конецъ; такъ мы на чугунк покатаемся“. Смется. Похалъ онъ съ бумагами въ Петербургъ, къ графу Завадскому, къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ, къ своему патрону, откупщику Козыреву-Ивашеву. Прошло мсяца два-три, получаю я письмо: „Бросай все, бери отпускъ и прізжай сюда“. Похалъ я, прибылъ въ Петербургъ — гляжу: моего Ваньку и узнать нельзя: принарядился, пріосанился, глядитъ озабоченно, говоритъ строго. „Клюнуло, говоритъ. — Надо теперь шумъ въ газетахъ поднять. Пиши“. Это вы понимаете, хотлось ему, чтобы никто не зналъ, что онъ и двухъ строкъ не уметъ грамотно сложить, для того онъ меня и выписалъ. Сталъ я, по его указаніямъ, строчить замтки о желзной дорог на Чулепинъ и, Господи ты Боже, откуда что у него бралось, когда онъ мн эти замтки подсказывалъ. Мои мысли-то были; а не узнавалъ я самъ ихъ въ цвтахъ-то его краснорчія. „Кто истинный русскій патріотъ и врный сынъ своего отечества, тотъ не осмлится возражать намъ“. „Въ настоящее время, когда великая Россія идетъ гигантскими шагами по пути прогресса, мы не можемъ не подать своего голоса“. Чего-чего мы не писали! Псевдонимы-съ, государь мой, особые придумывали: „Сынъ Отечества“, „Другъ народа“, „Истинный патріотъ“. Одну статейку такъ и озаглавили: „Голосъ друга народа противъ измнниковъ отечества“.

Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. — Что говорить, геній!

Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ: