Поврежденный

— Когда я вышелъ, государь мой, въ отставку изъ секретарей этого генія, засталъ я невеселую картину дома-съ. Дочь моя Настя кончила гимназію и задумала идти подъ вліяніемъ разныхъ сумбурныхъ идей на врачебные курсы. Эта барышня-то, красавица-то, нжнаго-то воспитанія двушка, оранжерейный цвтокъ, такъ сказать, и вдругъ разныя такія мерзости слушать изъ мужскихъ устъ будетъ, грязныя раны перемывать станетъ, мужчинъ больныхъ въ нагот ихъ скверной осматривать. Для блага человчества, видите ли, для пользы ближнихъ. Развратъ это, распутство одно! Началась у меня цлая исторія съ ней и, слава Богу еще, что по характеру она въ мать уродилась, слабая, молчаливая, покорная. Идеи были, а характера не было. А безъ характера, государь мой, ни съ какими идеями далеко не уйдешь. Ну-съ, и принялся я острые углы, такъ сказать, сглаживать. Побился я съ ней, но не даромъ. Удалось мн внушить ей въ теченіе года, что я, какъ отецъ, не попущу разврата и не позволю ей идти на эту гибель. Нечего и говорить, что при моемъ ум, говоря это съ нею изо-дня въ день битые часы, я могъ урезонить ее, хотя и нелегко это мн досталось. Тоже-съ долбить и долбить по одному и тому же мсту и сегодня, и завтра, и послзавтра, цлые триста шестьдесятъ пять дней, — дло трудное. А тутъ, къ счастью, и женихъ подвернулся изъ служившихъ у Толмачева, управляющій конторами, человкъ не бдный, но старый. Присватался онъ, подбился къ ней, гд шуточками, гд прибауточками, тоже изъ шустрыхъ былъ, молодой да ранній, и при моемъ содйствіи обтяпали мы все да склеили — вышла она за него замужъ. Точно гора съ моихъ плечъ свалилась. Но этимъ не кончилось. Не сладко пришлось мн и отъ сына, могу даже сказать, что испилъ чашу горечи. Онъ въ меня характеромъ былъ: гордъ, благороденъ, настойчивъ, и какъ на бду — фантазій тоже тьма, какъ и у меня. Знаю я по опыту, къ чему фантазіи эти самыя ведутъ: отъ поповскаго званія изъ-за каприза смазливой барышни откажешься; ради краснобайства какого-нибудь проходимца Толмачева подъ его дудку плясать будешь; высокими идеями увлекшись, забудешь о разныхъ договорцахъ да контрактахъ. Ну-съ, а время тогда было превосходное, бродило все, всякія новшества неподходящія да режимы чужестранные были въ мод, и сталъ я подмчать, что мой Гаврюша — Гавріиломъ моего сына именовали — самыми этими новыми бреднями увлекается, варіаціи разныя на новыя темы фантазируетъ. Началъ я его вразумлять, въ отрезвленіе приводить, ну и пошли у насъ дебаты, споры, несогласія. Я — одно, онъ — другое. Я говорю: черное; онъ говоритъ: блое. Вижу я, лзетъ малый на стну и лбомъ пробить ее хочетъ. Началъ я подмчать, гд корень, откуда это идетъ, и кмъ поддерживается. Во всякомъ дл прежде всего доберись до корня его, а ужъ потомъ принимайся за мропріятія, а то-съ донъ-кихотство одно несообразное выйдетъ, съ втряными мельницами воевать станешь. Разъ и удалось мн напасть на слды. Товарищи тутъ у него были, толковали, судили да рядили вкривь и вкось. Понялъ я, гд у него точка опоры. Сталъ я ихъ выслживать, выспрашивать и потомъ изложилъ, кому слдовало, въ подробности ихъ образъ мыслей. Не легко мн было такимъ образомъ спасти сына отъ зловредныхъ вліяній, да вдь я-съ отецъ, и не мн было считать, сколько трудовъ и огорченій переношу я ради блага сына. Но что хуже всего было, такъ это то, что въ дом у меня въ эту пору поднялись распри. Никогда, государь мой, никто въ моемъ дом не выходилъ изъ-подъ вліянія моего ума; простыя бабы-служанки и т посл моихъ уповщиваній и нотацій, какъ въ воду опущенныя, отъ нравственнаго потрясенія, ходили, а тутъ даже Дарья Степановна, ужъ на что смиренница была, подняла голосъ. Нужда, конечно, всему виною, она хоть кого собьетъ съ толку. Стала Дарья Степановна упрекать меня за наши лишенія. А нужду, государь мой, терпли мы страшную, и зять мой, оказавшійся проходимцемъ не хуже Толмачева, грошомъ мн не помогъ, говоря, что поврежденнымъ помогать не слдуетъ. Вотъ и взълась Дарья Степановна на меня. И состояніе-то я убилъ на кляузы, и сына-то я въ гробъ свожу, и дочь-то я погубилъ. Я! я! все я! Не я, государь мой, не я, а все онъ же, Ванька проклятый, злодй и врагъ мой ненавистный! Онъ всхъ насъ погубилъ. Видалъ онъ не разъ мою Настю до ея замужества, приглянулась она ему, подослалъ онъ къ ней жениха, задарилъ онъ его, потомъ отбилъ ее у него съ его согласія. Докладывалъ я вамъ, государь мой, что всегда онъ, Ванька-то, юбочникомъ, былъ; такимъ и до старости остался. И что это началось: я съ нимъ тягаюсь; я противъ него статейки тискаю на свой счетъ, и въ газетахъ, и въ отдльныхъ брошюрахъ, а моя дочь съ нимъ въ каретахъ по Петербургу здитъ. Посылалъ я Дарью Степановну къ ней, въ судъ на нее жаловался. Настя и ухомъ не ведетъ. „Мн, говоритъ, теперь все равно, какъ жить. Учиться не дали, такъ хоть повеселюсь!“ Нечего сказать, повеселилась, повеселилась! Весь Петербургъ пальцами на нее указывалъ: „Вонъ толмачевская содержанка!“ А у насъ адъ-съ, сущій адъ-съ въ это время, въ дом былъ. И Дарья Степановна, и сынъ подомъ меня съли. У Дарья Степановны чахотка развилась, и лчить ее не на что было. Я сознаюсь, увлекся я мыслью благородной побдить сильнаго врага и все истратилъ на борьбу съ нимъ. Но вдь они же мн были жена и сынъ, они поддерживать должны были меня, бодрости должны были придавать мн, а они меня живого съли. Мало того: Дарья Степановна опозорила мою сдую голову и тайкомъ отъ меня принимала пособія отъ врага моего ненавистнаго.