Поврежденный

— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гд мы уличали въ предательств и измн всхъ противниковъ желзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, — началъ онъ, — такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на язык моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, — ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желзную дорогу, а я не могу не заботиться о благ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрть-съ на него здили, за совтами къ нему прізжай. Въ какихъ-нибудь пять лтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрсти было, когда вс дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замткахъ обо всхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примрами изъ исторіи сыплетъ…

Старикъ злобно усмхнулся.

— Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будк-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дла до нихъ нтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будк сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидли у него въ будк. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ дом за работу, вся переписка на мн лежала, всякія соображенія и замтки я долженъ былъ редактировать. „У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ, — перо бойкое, сутяга ты по натуришк и тоже кротъ, такъ мн такой и нуженъ секретарь“. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…

Въ голос старика прозвучали болзненныя ноты…

Завтракъ былъ конченъ, человкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мн уже не хотлось уходить, не дослушавъ исповди этого человка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мн было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семь. Изъ его разсказа я могъ усмотрть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжеле длается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мн показалось, весьма мало интересовался ими. Но человческая натура такъ сложна!

— У васъ было только двое дтей? — спросилъ я ого, прерывая молчаніе.