Поврежденный

Меня начинала тяготить эта страшная повсть семейнаго разлада.

— Они еще живы? — спросилъ я, перебивая его.

— Нтъ-съ, — коротко отвтилъ Мармьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тон. — Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, посл ея похоронъ застрлился. Нынче это просто длается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсмъ-съ просто, каждый малолтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не усплъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. „Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ, — написалъ. — Жить же въ обществ, гд мн не протягиваютъ боле руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извстна“. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извстно; ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацхъ. Молодой человкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.

Я уже не задавалъ ему новыхъ вопросовъ и спшилъ уйти отъ этого поврежденнаго. Тоска, разсявшаяся на время, снова охватила меня. Мн хотлось скорй выбраться на свжій воздухъ, уйти куда-нибудь за городъ, въ поле, точно я пробылъ нсколько часовъ въ какомъ-то склеп, среди смрада и тьмы. Въ моемъ воображеніи проходили эти люди, губящіе и загубленное, задающіе и осуждающіе другъ друга, сутяги въ одну сторону и поврежденные въ другую. Да, мн нужно было воздуха, свта.

Прошло мсяца три посл этой встрчи. Я шелъ по Литейному проспекту, не спша, разсянно смотря въ пространство. Кто-то загородилъ мн неожиданно дорогу и остановилъ меня. Я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову. Передо мной стоялъ Маремьяновъ. По выраженію его лица можно бы было подумать, что онъ выигралъ большой кушъ денегъ, такъ оно было весело, сіяло злой радостью. Но стоило взглянуть на нарядъ старика, чтобы понять, что нечего подобнаго но случилось.

— Читали-съ? — торопливо спросилъ онъ меня, радостно потирая руки. — Каково ошельмовали? Совершенно оплеванъ теперь. Благодтель, защитникъ вдовъ и сиротъ, геній — и оплеванъ!

Я сразу понялъ, о комъ онъ говоритъ, и вспомнилъ, что я въ послдніе дни читалъ въ мелкихъ газетахъ какіе-то беллетристическіе очерки и замтки, гд были разные прозрачные намеки на дянія одного покойнаго сиволапаго Креза, сивушнаго царька. Я тотчасъ же узналъ въ этихъ статьяхъ перо Маремьянова и, признаюсь, не безъ отвращенія бросилъ эти листки. Теперь, вспомнивъ о нихъ, я брезгливо сказалъ:

— Читалъ какіе-то пасквили на Толмачева.

— Пасквили-съ? — обидчиво спросилъ Маремьяновъ. — Пасквили-съ? Я бы попросилъ васъ, государь мой, выражаться осторожне. Это выдержки изъ моихъ воспоминаній, если вы изволите говорить о статейкахъ, напечатанныхъ на-дняхъ. Воспоминанія не пасквили. Благородные люди пасквилянтами не бываютъ. А если я написалъ правду, такъ говорить правду — это заслуга. И пенять на зеркало нельзя, если рожа крива. Пасквили! Нашли что сказать!.. Но я но о нихъ-съ, не объ этихъ статейкахъ говорю, не о пасквиляхъ-съ, какъ вы выражаетесь, а о дл, о судебномъ процесс, въ которомъ господинъ Толмачевъ предсталъ передъ публикой во всей своей грховной нагот…

— О какомъ дл? — неохотно спросилъ я, сердясь на встрчу съ этимъ человкомъ.

— Третьяго дня разбиралось. Мои дочь и зять были привлечены по длу о векселяхъ, которые они предъявили наслдникамъ Толмачева. Это я ихъ подбилъ предъявить. Они, было, не хотли. Извстно, и такъ сыты. Я подбилъ, однако. Зятекъ-то алченъ, я и настоялъ. Наслдники, конечно, вздумали доказывать, что векселя, поддльные. Я это предвидлъ. Знаю тоже людей. Вексельки подписаны нетвердою рукой, значитъ и можно оспаривать ихъ подлинность. Ну, по-моему и вышло.

— Что же, ихъ признали дйствительными? — спросилъ я.

— Не въ томъ-съ дло, не въ подложности или дйствительности, а въ томъ, что на суд разоблачили, за что и въ какомъ вид писалъ эти векселя господинъ Толмачовъ. Самую грязь-то раскопали. Жаль, что при закрытыхъ дверяхъ разбиралось дло, ради подробностей, а то-съ… Вотъ-то грязища! Это-съ уму недостижимо, до чего можетъ извратиться человкъ! Я зналъ-съ, что надо будетъ на суд все разворотить, и подбилъ зятя идти на все. Правда, векселя были подписаны нетвердой рукой, но вдь и писались они гд же — въ гостиницахъ, въ номерахъ, въ баняхъ. Наслдники вздумали оспаривать, признавая векселя безденежными или подложными, а мы свидтелей со своей стороны представили и доказали, за что и при какихъ обстоятельствахъ выдавалъ господинъ Толмачовъ векселя моей дочери.

— И вы, и вашъ зять ршились опозорить ее? — съ негодованіемъ воскликнулъ я.

— Ее-съ? Нтъ-съ, мы не ее-съ опозорить ршились, а Ваньку, отца вдовъ и сиротъ, генія великаго, самородка. И оплевали-съ, могу сказать, что оплевали, и… Подробности почти не проникли въ печать, но я-съ все записалъ, все сохраню. Это-съ любопытно! Пусть потомство полюбуется. И есть чмъ. Двое свидтелей изъ номерныхъ…

— Я тороплюсь, — прервалъ я старика, чувствуя отвращеніе къ нему.

— Да я вамъ на ходу все передамъ, — остановилъ онъ меня. — Я теперь всмъ передаю эти подробности…