Поврежденный

— Ахъ, молодость, молодость, губительница людей! Все увлеченія, страсти, экстазы, а потомъ пройдутъ года, угаръ разввается, станешь озираться и видишь, что изъ-за выденнаго яйца всю жизнь вверхъ ногами перевернулъ, да ужъ возврата назадъ нтъ-съ. Одяніе поповское, изволите видть, государь мой, не нравилось моей Дарь Степановн; извстно, барышня благовоспитанная, бутончикъ нераспустившійся была; а изъ-за этихъ ея вкусовъ вся моя жизнь, вся моя карьера испортилась. Кувыркомъ все пошло. И фантазеръ я былъ тогда, надо сознаться. Влюбился — и вообразилъ, что самая эта любовь нчто такое, что въ рай Магометовъ человка на земл введетъ; отказался отъ поповскаго званія — и вообразилъ, что я съ узкой тропы на необъятный просторъ попадаю, гд только твори, созидай и ворочай горами. Прожектовъ этихъ у меня всегда была куча — въ воображеніи весь міръ пересоздавалъ и милліоны лопатами загребалъ, а въ дйствительности за канцелярскими бумагами въ провинціальной глуши стулья просиживалъ, да дома не додалъ, не допивалъ, потому что жалованьишки были тогда у чиновниковъ нищенскія, а у Дарьи Степановны то и дло рождались и умирали дти, да и сама она хворала и изводилась, — это въ раю-то Магометовомъ! Да и какъ-съ было не хворать да не изводиться, коли она, по своему двическому капризу, всю мою жизнь испортила? Бывало, это всякіе родственники и родственницы мои, оставшіеся въ духовномъ сословіи, колютъ ей глаза: «вотъ; молъ, поповская ряса не понравилась, а теперь зубы кладете на полку». Имъ, надо сознаться, везло. Городъ нашъ — я изъ Чулепина-съ родомъ — купеческій, о благолпіи храмовъ заботится, къ духовнымъ пастырямъ почитателемъ, дьяконовъ басовитыхъ на рукахъ носитъ. Что же мудренаго, что и моимъ сродственникамъ жилось хорошо? Не легко было Дарь Степановн видть это. Ну-съ, тоже это и я, бывало, — тамъ у меня недохватка, тутъ проруха, — стану это, снявши голову по волосамъ тужить, фантазирую, ходя по комнат, что бы было, если бы самой этой глупостью-страстью не увлекся, любовь скоропроходящую за какое-то блаженство не счелъ, а Дарья Степановна притихнетъ, слушаетъ, сознаетъ, что все это отъ нея, и недостатки, и непріятности, и, точно къ смерти приговоренная, молчитъ, а сама изводится, изводится. И такъ, скажу вамъ, государь мой, такъ извелась, что одна тнь отъ человка осталась. Куда красота, молодость и здоровье двались. Бывало, гляжу на нее и думаю: «такою ли я ее полюбилъ и гд все то, что прельстило меня?» Стану мысли эти ей высказывать. «Вотъ, говорю, что значитъ одной красотой увлечься. Гд теперь твоя красота? Другой-то мужъ, можетъ-быть, двадцать разъ измнилъ бы теб, а я законъ соблюдаю. Съ какой женой Господь соединилъ, съ такой и живу». Я-съ, государь мой, человкъ правилъ строгихъ и взглядовъ серьезныхъ. Дарья Степановна это чувствовала и уваженіе мн всякое оказывала, зная и свои вины, и мое благородство. Да-съ, могу сказать, государь мой, безъ самохвальства: не изъ аристократовъ, не изъ родовитыхъ дворянъ я родомъ, а благородства во мн всегда было много, даже, можетъ-быть, фанаберія развилась отъ этого самаго. Это мн вредило даже въ нкоторомъ смысл: покланяйся я, сознайся публично, что ошибся я, поступивъ въ чиновники, — взяли бы въ попы; не держись я самостоятельно и благородно на служб, да покоряйся тмъ, кто и глупе, и невжественне меня — преусплъ бы я и здсь, такъ какъ начальство любитъ покорныхъ, подвластныхъ, а не тхъ, кто ему глаза колетъ своимъ превосходствомъ.

Онъ тяжело вздохнулъ:

— Что длать-съ, что длать-съ! каюсь! не изъ тхъ я, которые подъ чужую дудку плясать могутъ и позволяютъ затаптывать въ грязь свои достоинства. Я, государь мой, себ цну зналъ и гордился этимъ, а начальство этого но любитъ. Да и кто любитъ?

Намъ подали завтракъ, и я предложилъ моему собесднику рюмку водки. Онъ слъ за столъ и, затыкая салфетку за воротникъ заношенной сорочки, покачалъ головой.

— Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибгалъ къ этой отрав бытія человческаго! — съ нкоторой торжественностью произнесъ онъ. — Гордился и горжусь этимъ, и Дарь Степановн нердко говаривалъ: «Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердц, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Разв такъ мн слдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ собор первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мн тогда въ невсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тнь точно ходишь, а она — королева, одно слово». Да-съ, горько жилось мн, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.