Повесть о Предславе

«Не думала не гадала, что мир столь тесен, – думала Предслава. – Переплетены в нём не только людские жизни, но и судьбы разных держав. Оказывается, отец Рыжего был другом моего отца! Не знала этого никогда! Не мыслила, что такое возможно. Так далеко от нас, от Руси, Чехия, а державные люди, князья и короли, ищут и находят друг друга. Как же мало я ещё обо всём знаю! И что ныне творится на Руси? И каков будет муж мой, добрым ли будет правителем или погрязнет в мести, в убийствах, в мелких страстях? А может, плен его чему научил?»

Хмурилась Предслава, будущее представлялось ей полным волнений и тревог.

От пана Леха она узнала также, что неподалёку от Праги, на речке Сазаве есть монастырь, в котором проживает много русских и где ведут службу на церковнославянском языке. Там учёные монахи, последователи святого епископа Мефодия, без устали переписывают священные книги. Монастырь этот захотелось ей посетить, но пока было недосуг. Молодая женщина понемногу привыкала к новой для себя жизни в чужом, незнакомом ей доселе городе.

Рыжий постарался окружить её роскошью и богатством. В покоях на втором ярусе замка, где поселилась Предслава, появились цветастые ковры персидской работы, золотая и серебряная утварь. В дар жене Рыжий преподнёс золотое ожерелье и парадный головной убор – шапочку в форме митры, всю затканную ярко-красными рубинами. А ещё носила Предслава серьги с синими сапфирами – давний отцовый подарок. Их берегла, хранила как память о покойном родителе и былом времени.

Рыжий часто навещал её, он, как и прежде, трясся, дрожал, как в лихорадке, иной раз являлся к Предславе хмельной, валил на постель, стискивал в объятиях. Предслава вырывалась, отталкивала его жадные руки и уста, говорила с презрением:

– Опять хмелён. Меды до добра не доведут. Робёнок нам надобен. Что ж, урода хошь народить!

Рыжий нехотя отходил, понуро падал в мягкое кресло, бессильно опускал голову. Он слушался её, и это почему-то было ей весьма приятно.

Володаря чешский князь возвёл в воеводы и послал вместе со своим племянником Бржетиславом отвоёвывать у Болеслава Польского Моравию[181]. Монаха-армянина же, оказавшегося смышлёным парнем, направил в Эстергом к королю Иштвану договариваться о совместных действиях против Польши.

– Если даже и не поможет нам Иштван, то хотя бы мешать не будет, – объяснил Рыжий Предславе. – Болеслав у него Нитранское княжество отхватил. И хоть и помогал угорец Болеславу против Киева, но зуб на него имеет. Этим и не мешало бы нам воспользоваться.

Вскоре до Праги докатились вести о победе над польскими отрядами под Брно. Моравские земли постепенно переходили под власть богемской короны. Первый удар нанесён был по Болеславовой власти, по бредовой мечте о «Великой Славонии» под гербом спесивых Пястов. Удар, на который польский князь не мог ответить. Слишком дорого обошлась ему война с Русью.

На стенах Пражского Града трубили герольды, колыхались красные знамёна с золотым львом, в стольный град собирались отпраздновать успех крупные паны и более мелкие землевладельцы – владыки с жёнами, со свитой, разодетые в дорогие одежды лунского[182] и фландрского сукна. В городе царило оживление, отовсюду неслись весёлые песни и шутки.

Предславе же было невесело. В эти часы она почему-то особенно остро почувствовала своё одиночество. Кроме старого пана Леха, не обрела она в Праге друзей. И не познала, не встретила она покуда большой, настоящей любви, не нашла человека, в объятия которого бросилась бы, как в омут с головой. Были дела, большие и малые, был муж, было целое королевство, был враг, на время (она знала, что на время!) превратившийся в союзника. И были не дававшие покоя воспоминания.

Вскоре молодая княгиня решила посетить монастырь на Сазаве.

Глава 36

Мерный колокольный звон растекался по окрестным холмам, уносился ввысь над узенькой, журчащей на камнях речкой Сазавой, тонул в густом буковом лесу, широко раскинувшемся над долиной. Из-за пологих вершин выглядывали дощатые постройки, обнесённые забором из острых кольев. Неведомо отчего, но на Предславу внезапно повеяло Русью, сердце сжалось в трепетном ожидании чего-то родного и близкого, того, с чем рассталась она, как казалось, лишь на короткое время. Тоска по Киеву, по стремительному Днепру, по дому, в котором прошло детство и с которым связаны были мечты и надежды, нахлынула в душу молодой княгини. Она едва удержалась от слёз, когда к горлу подкатил тяжёлый ком.

Любимая Предславина серая в яблоках кобыла, та самая, что унесла её из ненавистного Кракова, шла медленно, подчиняясь и словно чувствуя настроение хозяйки. В белом суконном платье с кожаной тесьмой по подолу и цветной зеленовато-голубоватой вышивкой по вороту и рукавам, в высокой рогатой кике и повое на голове, в сапожках из багряной юфти[183], ехала богемская княгиня во главе невеликого отряда придворных дам и пажей и под охраной десятка оружных ратников берегом Сазавы.