Повесть о Предславе

Предслава с сёстрами укрылись в Десятинной церкви. Стояли на хорах, молились, с мольбой и надеждой всматриваясь в суровые мозаичные лики святых на стенах. Большими глазами, исполненными скорби и участия, взирала на Предславу с высоты Богоматерь Оранта в синем хитоне и пурпурном мафории[159], покрывающем голову и плечи. Богоматерь простирала длани к небесам и молилась за всех за них, грешных, умоляла Божественного Сына Своего о снисхождении, заступалась за слабых, немощных духом людей, Она была как будто бы ближе к людям, чем даже Сам Бог, была участливой, доброй, сострадающей. Так казалось Предславе, и в молитвах своих она чаще всего обращалась именно к Ней.

Когда выходили из врат собора, взвился вдруг перед княжнами огненный смерч. Маленькая Анастасия испуганно прижалась к плечу Предславы.

– Страшно мне, сестрёнка, – призналась она.

Предслава притянула девочку к себе, ласково огладила по покрытой белым платочком голове.

Занялся огнём княжеский терем. Предслава остановилась в нерешительности, не зная, как быть, куда идти. Слуги через окна наскоро выносили тяжёлые кованые сундуки с рухлядью. Люди из дружины Ярослава торопились наверх с вёдрами, тушили разгорающееся пламя. Появилась Майя Златогорка, всё лицо её было в копоти.

– Предслава! – окликнула она княжну. – Князь велел: садитесь с сестрой в возок, выезжайте из Киева! В Вышгород, туда! – Она указала рукой на север. – Отсидитесь тамо! Вишь, горит всё!

В утлый крытый возок влезли впятером: Предслава, Анастасия со своей мамкой, шляхтинка и невесть откуда взявшаяся Хвостовна, которая плакала навзрыд и размазывала по щекам слёзы.

– Сиротку пожалейте! Не гоните её! – с усмешкой крикнула им вслед Златогорка.

Под охраной четверых ратников возок рысью полетел вниз по Боричеву увозу.

– Не попала б головня, не занялась бы крыша огнём. Всем нам тогда погибель. – Предслава поминутно высовывалась в оконце и смотрела наверх.

Слава Христу, пронесло. Кони умчали возок за город, проскакали мимо пристани у Почайны, свернули в сосновый бор у подножия Хоревицы[160], затем, перейдя уже на шаг, неторопливо побрели крутым берегом Днепра.

– Напасти одни на нас, грешных! – шептала Хвостовна. – То рати, то мор, то пожар! Покоя никоего нет!

– Не стони ты! Без тебя тошно! – окоротила её Предслава. – Достойно ся держи, яко боярской дщери подобает.

Хвостовна примолкла, зашмыгала носом, забилась в самый угол возка, подальше от Предславы.

Вышгород широко раскинулся на правом днепровском берегу, на крутом обрывистом склоне. Дубовые стены на мощных земляных валах обрамляли старинный княжеский замок, в котором полсотни лет назад сиживала и откуда правила землёй грозная великая княгиня Ольга, Предславина прабабка. Тын из острых кольев ограждал окольный город, ниже его в разные стороны убегали посадские слободки, состоящие из ветхих мазанок и изб. На самом крутояре виднелась церковь Святого Василия, в которой был поставлен гроб с телом убиенного Бориса.

Всё здесь, в этом словно бы нависшем над гладью Днепра городе, было тихо и размеренно. Совсем не напоминал он Киев с его извечной суетой и многолюдством. На вымолах пестрели ладьи с разноцветными ветрилами – весна на дворе, готовились купцы к плаванию в далёкий Царьград, за море, грузили товар и снаряжение, ничего старались не забыть, не упустить – дальний и опасный путь предстоял им по речным и морским водам.

Над церковью Василия стаями кружили голуби, прыгали перед вратами пугливые воробьи. Убогие нищие и калики перехожие[161] с сумами за плечами кормили их крошками хлеба.

Дворец княгини Ольги, раскинувшийся по соседству с церковью, показался Предславе даже просторнее киевского. И прислуга здесь была работящая, знала своё дело. Перво-наперво молодые женщины велели истопить баню. Мылись втроём: Предслава, Хвостовна и мамка Анастасии, нахлёстывали друг дружку берёзовыми веничками, выбегали из парилки на воздух отдышаться, затем снова окунались в пар.

– Красивая ты, Предслава, – вздыхала Хвостовна. – Тело у тя словно из мрамору выточено. Мне б такое.

Княжна смотрела на её излиха толстый живот, на рыхлое лицо с точечками угрей на вздёрнутом широком носу, и жаль немного становилось боярышню. Хоть и не сказала ничего, но простила Предслава Любаву за поносные речи, понимала: по Святополковой и отцовой указке затеяла та разговор о Болеславе.