Повесть о любви и тьме

Ита и Герц Мусман прожили в браке – стиснув зубы – почти шестьдесят пять лет; это были годы обид, оскорблений, унижений, примирений, позора, сдержанности, взаимной вежливости, зубовного скрежета… Мои дедушка и бабушка с материнской стороны были очень разными людьми, чьи души были до отчаяния далеки друг от друга. Но это отчаяние было навсегда заключено в стенах самой дальней комнаты, замкнуто там на семь запоров, об этом у нас никто не говорил, и я в годы моего детства мог, самое большее, лишь смутно догадываться об этом – как догадываешься по приглушенному запаху, что где-то за стеной медленно-медленно пригорает мясо.

Три их дочери, Хая, Фаня и Соня, видели всю глубину родительских страданий и пытались найти пути, чтобы облегчить муки их супружеской жизни. Все трое единодушно, всегда и без колебаний стояли на стороне отца. Все трое питали к матери едва ли не отвращение, боялись ее и стыдились, считая вульгарной скандалисткой, готовой унизить любого. Если, бывало, сестры ссорились, то с укором бросали друг дружке: “Ты только посмотри на себя! Ты становишься абсолютной копией мамы, ну прямо точь-в-точь!”

Только к старости родителей, когда она и сама постарела, тете Хае удалось наконец развести отца и мать по разным углам: отца она поместила в дом престарелых в Гиватаиме, а мать – в одну из больниц для стариков, нуждающихся в уходе, в окрестностях Нес-Ционы. Тетя Хая сделала это наперекор тете Соне, считавшей подобное разделение самоуправством и великим грехом. Но в те дни раздор между тетей Хаей и тетей Соней был уже в самом разгаре: почти тридцать лет они не обмолвились между собой ни единым словом – начиная с конца пятидесятых годов и до дня смерти тети Хаи.

Тетя Соня пришла на похороны сестры, несмотря ни на что, и там сказала с грустью:

– Я уже прощаю ей все-все. И молюсь в сердце своем, чтобы и Господь Бог простил ей, а это Ему будет совсем нелегко, ибо придется ой как мно-о-го прощать!

Примерно за год до своей смерти тетя Хая сказала мне почти то же самое о своей сестре Соне.

* * *

По сути, все три сестры Мусман с самого детства были по уши влюблены в своего отца – каждая по-своему. Мой дедушка Нафтали Герц (которого и дочки, и зятья, и внуки называли “папа”) был человеком сердечным, по-отечески добрым, обладавшим особой притягательной силой. Очень смуглый, с теплым голосом, с глазами чистой голубизны, которые он, по-видимому, унаследовал от отца своего Эфраима. В глазах этих были ум, проницательность и скрытая улыбка. Когда он говорил с тобой, всегда казалось, что он без труда понимает всю глубину твоих чувств, читает между слов, мгновенно схватывает не только то, что ты говоришь, но и почему ты говоришь именно так. И вместе с тем тебя не покидало ощущение, что он проникает и в суть того, что ты понапрасну пытался скрыть от него. Он иногда улыбался такой неожиданной улыбкой – улыбкой хитреца и проказника – и даже подмигивал, словно хотел тебя пристыдить, но и самому ему было стыдно за тебя. Однако при этом он всех полностью прощал, ибо, в конце концов, человек, он всего лишь только человек.

И в самом деле, в его глазах все люди были всего лишь неосторожными детьми, приносящими друг другу (и каждый себе самому!) одни лишь несчастья и разочарования. Все находятся в замкнутом кругу какой-то вечной комедии, лишенной какого бы то ни было изящества и, как правило, кончающейся довольно плохо. Поэтому все люди нуждаются в милосердии и оправдании, и к большинству их поступков следовало, по его мнению, относиться снисходительно.

Только видя жестокость, “папа” терял свое игривое добродушие. К проявлениям злобы он относился с омерзением. Его веселые голубые глаза тускнели, когда узнавал он о жестоком поступке.

– Злое животное? Но что это вообще такое – злое животное? – размышлял он вслух. – Ведь ни одно животное не бывает злым. Ни одно животное не способно быть злым. Животные вообще еще не открыли, что есть зло. Зло – это наша монополия. Зло – это мы, венец творения. Так, быть может, мы вкусили там, в райском саду, не то яблоко? Быть может, там, между Древом жизни и Древом познания, расцвело еще одно ядовитое дерево, о котором не написано в Торе, – Древо зла? Неужели мы вкусили именно его плоды? Хитрый змей обманул Еву, пообещал ей, что вот оно, Древо познания, но привел-то ее прямиком к дереву зла. Если бы мы и вправду вкусили только от деревьев жизни и знания, то, возможно, вообще не были бы изгнаны из рая?

И тут глаза его вновь начинали искриться игривым весельем, и он продолжал неспешно, четко и ясно формулируя на своем образном идише то, что Жан-Поль Сартр сформулирует позже: