Повесть о любви и тьме

А однажды она просто взяла большой молоток и вбила гвоздь себе в ладонь – хотела почувствовать, что чувствовал распинаемый Иисус. И тогда пришли и связали ее, руку ей вылечили, голову обрили и заключили ее до самой смерти в какой-то монастырь под Тулой.

Несчастный инженер, племянник княжны Константин Стилецкий, видя, как угасает его тетушка, все больше погружался в пьянство. А вот жена Стилецкого, звали ее Ирина Матвеевна, в один прекрасный день сбежала от него с Антоном, сыном кучера Филиппа.

Она тоже была пьяницей, сильно выпивала. Но это Стилецкий сделал ее пьяницей! Бывало, что он проигрывал ее в карты. То есть каждый раз он проигрывал ее на одну ночь, утром получал ее обратно, а на следующую ночь проигрывал снова!

Инженер Стилецкий топил свою тоску в водке и карточной игре.

А еще он писал стихи, такие красивые, удивительные стихи, полные раскаяния и сострадания! Он знал на память труды великих философов – Аристотеля, Канта, Соловьева… Он даже сочинил философский трактат на латыни. Много времени проводил он в лесу, в полном одиночестве. Смиряя свою гордыню, он иногда переодевался в рванье и бродил на рассвете по улицам, роясь в мусоре и снегу, будто голодный нищий.

Постепенно Стилецкий сделал Герца Мусмана своей правой рукой на мельнице, потом – своим партнером, потом – своим представителем и заместителем. Когда моему дедушке было двадцать три года, спустя десять лет после того, как был он “продан в рабство” княжне Равзовой, выкупил он у ее племянника права на владение мельницей. Очень быстро дело Герца Мусмана расширилось и вобрало в себя, между прочим, и маленькую мельницу его отца.

Юный герой не таил зла на родительский дом, из которого его изгнали. Напротив, он простил своего отца, Эфраима, который к тому времени успел овдоветь во второй раз. Герц взял отца к себе, посадил его в комнате, которая называлась “контора”, и даже платил ему до конца его дней вполне приличную зарплату. Там, в “конторе”, Эфраим-красавец просидел долгие годы, отрастил эффектную бороду, длинную и белую, как у святых старцев, и ничего не делал. Он проводил свои дни в праздности, никуда не спеша, попивая чай и ведя длинные, приятные беседы с торговцами и агентами, которые приезжали на мельницу. Ему нравилось пространно, многословно, не торопясь посвящать их в тайны долголетия, сравнивать свойства русской души со свойствами души польской или украинской, толковать о сокровенных тайнах иудаизма, о сотворении мира, о необходимости помнить и хранить народные сказки; нравилось делиться своими собственными, весьма оригинальными идеями – как улучшить лесное хозяйство, как важен здоровый сон, как сохранить зрение, употребляя только натуральную растительную пищу.

* * *

Моя мама сохранила в памяти образ своего деда Эфраима Мусмана – этакого патриарха, производящего неизгладимое впечатление. Белоснежная, пышная, ниспадающая на грудь борода пророка и белые-белые кустистые брови придавали его облику особую библейскую возвышенность. Из снежной глубины густых волос, бороды и бровей глядели на тебя со счастливой детской смешинкой голубые, словно два чистейших озера, глаза.

– Дедушка Эфраим выглядел в точности как Господь Бог. То есть в точности так, как любой ребенок представляет себе Бога. Постепенно он и вправду привык выступать перед всем миром как славянский святой, как сельский чудотворец, являя собой нечто среднее между образом старика Толстого и Деда Мороза.

Уже годам к пятидесяти обрел Эфраим Мусман впечатляющий облик благообразного старца. И уже тогда его представления о мире были не совсем четкими. Он начал читать мысли, предсказывать будущее, наставлять, истолковывать сны, прощать, жалеть и одаривать милостью. С утра и до вечера сидел он со стаканом чая за столом в конторе мельницы и жалел ближних. А больше ничего и не делал.

От него всегда исходил аромат дорогого одеколона, и руки его были мягкими и теплыми.

– Но меня, – с едва сдерживаемым ликованием рассказывала восьмидесятипятилетняя тетя Соня, – меня дедушка Эфраим любил больше всех своих внуков! Я была самой-самой любимой! Это потому, что я была такой маленькой красавицей (это слово она произносила по-русски), такой кокеткой (снова по-русски), словно маленькая француженка. И я умела обвести его вокруг своего мизинца… Хотя, по правде говоря, любая могла с легкостью заморочить его красивую голову – он был не от мира сего, таким милым, таким ребячливым… И очень сентиментальным… Все вызывало у него слезы, глаза у него были на мокром месте… А я, случалось, часами сидела у него на коленях, расчесывала его белую прекрасную бороду, и у меня всегда хватало терпения выслушивать всю ту чепуху, что он нес. Кроме того, мне ведь дали имя его матери: я Сарра, Сурка. Поэтому дедушка Эфраим любил меня больше всех и иной раз называл меня “моя маленькая мамочка”.

Таким он был: тихим, добродушным, мягким, нежным, болтливым – возможно, несколько простоватым, но людям нравилось видеть его улыбку милого забавного ребенка, эта улыбка, почти постоянно озарявшая его морщинистое лицо, покоряла сердца.