Повесть о любви и тьме

Это обстоятельство оставалось долгие годы кровоточащей раной в папиной душе, ибо он был достоин стать профессором – подобно дяде и старшему брату Давиду, доценту университета в Вильне. Мой отец обладал прекрасными способностями и феноменальной памятью, он превосходно знал и мировую, и ивритскую литературу, владел многими языками. Тосефта, и мидраш[35], и средневековая ивритская поэзия, созданная в Испании, были близки ему так же, как вавилонский миф о Всемирном потопе и его герой Утнапиштим, как Гомер, и Овидий, и Шекспир, и Гете, и Мицкевич… Отец был человеком прилежным и трудолюбивым, как пчела, заботящаяся о благе своего улья. Прямой и точный, он был учителем божьей милостью: обладал способностью рассказывать просто и ясно о переселении народов, о “Преступлении и наказании”, об устройстве подводной лодки или законах Солнечной системы. Но ни разу в жизни не удостоился он возможности стоять перед аудиторией, ему не дано было воспитать поколение собственных учеников. Он завершил свою жизнь в должности библиотекаря и библиографа, выпустил несколько монографий, а также внес весьма ценный вклад в издание Еврейской энциклопедии, написав для нее ряд глубоких статей, по большей части – в области сравнительного литературоведения и польской литературы.

В 1936 году нашлась для него крошечная должность в отделе периодической печати Национальной библиотеки, где он и проработал около двадцати лет – сначала в кампусе на горе Скопус, а затем в здании “Терра Санта”. Начинал он скромным библиотекарем, а впоследствии стал заместителем начальника отдела доктора Фефермана. В Иерусалиме, переполненном беженцами из Польши и России, а также теми, кому удалось спастись из гитлеровской Германии (среди них были великие светила, работавшие в прославленных университетах), преподавателей оказалось намного больше, чем учеников, а ученых и исследователей намного больше, чем студентов.

В конце пятидесятых годов, после того как докторская диссертация отца с успехом была утверждена университетом в Лондоне, он безуспешно пытался найти хоть самое скромное место внештатного преподавателя – на кафедре новой ивритской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме. В свое время профессор Клаузнер весьма опасался пересудов, если он примет на работу своего племянника. После него кафедру возглавил поэт Шимон Галкин, который хотел открыть новую страницу в жизни кафедры и стремился раз и навсегда избавиться от наследия Клаузнера, от методики Клаузнера, от духа Клаузнера и, конечно же, решительно не желал работать с племянником Клаузнера. В начале шестидесятых, когда открылся новый университет в Тель-Авиве, отец попытал свое счастье там, но и эти двери перед ним не открылись.

* * *

В последний год своей жизни отец еще вел переговоры о должности преподавателя литературы в новом академическом учебном заведении, которое создавалось тогда в Беэр-Шеве и со временем превратилось в Университет имени Бен-Гуриона в Негеве. Шестнадцать лет спустя после смерти отца я стал внештатным преподавателем литературы в этом университете, а еще через год-два уже занимал должность профессора, и мне была предложена кафедра, носящая имя Агнона. За прошедшие годы ко мне обращались и Иерусалимский, и Тель-Авивский университеты, предлагая профессорские должности, кафедру литературы и всевозможные привилегии. И это – мне, который не столь широко образован и знающ, не столь остроумен и эрудирован, не обладает качествами блестящего полемиста. Мне, чей ум никогда не был склонен к исследовательской работе и чей мозг всегда погружался в какую-то молочную дрему при виде примечаний. Десяток “спущенных сверху” профессоров, подобных мне, не стоят и ногтя на мизинце моего отца.

* * *