Повесть о любви и тьме

Я помню, как отец справился с охватившей его радостной дрожью и не разорвал силой веревку, обвязывавшую пачку, и не разрезал ее ножницами, а – и этого я никогда не забуду – аккуратно развязал узлы. Один за другим, с бесконечным терпением, пользуясь попеременно то крепкими ногтями, то острием ножа для бумаги, то распрямленной скрепкой. Покончив с этим, он не набросился на свою новенькую книгу, а неторопливо смотал веревку, освободил пачку от одежки из роскошной альбомной бумаги, легонько коснулся пальцами обложки верхней книги, погладил ее, словно застенчивый любовник, поднял книгу и поднес к лицу, слегка раздвинул страницы, зажмурил глаза и понюхал, втягивая запах только что отпечатанных листов, вожделенно вдыхая свежесть бумаги, наслаждаясь пьянящим ароматом переплетного клея. Затем он начал перелистывать страницы, заглянул сначала в индекс, острым глазом пробежал страницу с исправлениями, вновь и вновь перечитал предисловие дяди Иосефа и свое собственное введение… Он наслаждался видом титульных листов, все гладил и гладил обложку, но внезапно заволновался – а вдруг мама подсмеивается над ним в глубине души.

– Новая книга, прямо из типографии, – сказал он, словно извиняясь. – Первая моя книга, и это ведь почти то же самое, как если бы в эту минуту родился у меня еще один ребенок.

– Когда понадобится поменять ему пеленки, – ответила мама, – ты наверняка позовешь меня.

С этими словами она вышла, но через минуту возвратилась, неся бутылку “Токая” и три маленькие рюмочки, предназначенные для ликера, а не для вина, и объявила, что сейчас мы выпьем в честь первой папиной книги. Она налила ему и себе, а также капельку мне и, возможно, поцеловала его в лоб, будто ребенка, а он погладил ее по голове.

Вечером мама расстелила на кухонном столе белую скатерть, словно в честь субботы или праздника, и подала самое любимое папино блюдо – горячий красный борщ с плавающим посреди тарелки айсбергом сметаны.

– В добрый час! – сказала она.

Дедушка с бабушкой пришли в тот вечер, чтобы принять участие в скромном торжестве. И бабушка заметила маме, что хотя все хорошо и прекрасно, и почти вкусно, и вообще упаси ее бог давать какие-либо советы! – но ведь это вещь известная всем, даже любой несмышленой девочке, даже крестьянкам-домработницам, кухаркам в еврейских домах: борщ непременно должен быть кисловатым и чуть-чуть сладким, а ни в коем случае не наоборот – сладковатым и чуть кисловатым. Это у поляков принято, как известно, все на свете делать сладким сверх всякой меры, свыше любого разумного предела, и если за ними не проследить, то и селедку они, чего доброго, обмажут сахаром со всех сторон, и даже жгучий хрен они способны сдобрить сладким вареньем…

Мама, со своей стороны, поблагодарила бабушку за то, что та поделилась с нами своим опытом, и пообещала, что отныне и впредь она позаботится о том, чтобы бабушка отведывала у нее только горькое и кислое, то, что ей по вкусу. Что же до отца, то он был настолько весел и исполнен добродушия, что совсем не заметил этих булавочных уколов.

Отец преподнес одну книгу с посвящением своим родителям, другую – дяде Иосефу, третью – своим самым близким друзьям – Эстер и Исраэлю Зархи, еще одну – кому-то, чье имя я не помню. А последний экземпляр хранил отец в нашей библиотеке на самом видном месте, книга его стояла, прислонясь, словно припав по-родственному к серии книг, вышедших из-под пера его дяди, профессора Иосефа Клаузнера.

* * *

Три-четыре дня длилась радость отца, а затем лицо его омрачилось. Подобно тому, как до прибытия посылки он изо дня в день бегал на почту, так теперь он ежедневно заглядывал в книжный магазин Шахны Ахиасафа на улице Кинг Джордж: три экземпляра “Новеллы” были выставлены там на продажу. Назавтра ни один из них не был продан. То же было и спустя два, и спустя три дня.

– Ты, – с грустной улыбкой сказал отец своему другу Исраэлю Зархи, – за шесть месяцев пишешь новый роман, а как он выйдет, красивые девушки расхватывают его с магазинных полок и, ложась спать, берут твой роман с собой в постель. А мы, исследователи, трудимся в поте лица долгие годы, чтобы обосновать каждую деталь, каждую подробность, чтобы быть предельно точным в любом цитируемом отрывке… С нас семь потов сойдет из-за какой-нибудь запятой в подстраничном примечании, а кто потрудится это прочесть? Самое большее – мы сами. Иначе говоря, три-четыре вечных узника нашей научной дисциплины снисходят до прочтения творений друг друга – пред тем как разорвать друг друга на мелкие клочки… А иногда и этого не случается. Просто игнорируют.