Повесть о любви и тьме

На другой фотографии, праздничной, словно перед балом, прямо посреди улицы Амос, в самой гуще строительной суматохи, стоит автомобиль – черный и прямоугольный, будто катафалк. Такси или частная машина? По снимку не угадать. Блестящее лаковое авто двадцатых годов: шины узкие, как у мотоцикла, колпаки на колесах тонкие, сетчатые, капот прямоугольный, и посеребренная полоса из никеля подчеркивает его форму. По бокам у капота прорези, похожие на жалюзи. На самом носу автомобиля – маленький выступ: пробка из никеля, блестящая, венчающая радиатор. Два круглых фонаря подвешены спереди на серебристом стержне, и сами фонари отливают серебром, сверкая на солнце.

Рядом с автомобилем снят торговый агент Александр Клаузнер, элегантный до невозможности, в тропическом светлом костюме, при галстуке и дырчатой панаме, немного напоминающий голливудского актера Эрола Флина в каком-нибудь фильме про европейских господ, оказавшихся в Экваториальной Африке или Бирме. Рядом с ним – внушительная, выше и шире него, – стоит его элегантная супруга Шломит, его двоюродная сестра и повелительница, гранд-дама, великолепная и надраенная, как военный корабль. Она в летнем платье с коротким рукавом, на шее ожерелье, очаровательная шляпа-федора венчает ее ухоженную прическу, а прикрепленная к шляпке кружевная вуалетка скрывает лицо, словно за полупрозрачной занавеской. В руках она держит прелестный зонтик от солнца, называемый “парасоль”. Их сын Лёня, Лёничка, тоже тут – похожий на жениха в день свадьбы. Он смотрится несколько комично, рот слегка приоткрыт, круглые очки сползли на нос, плечи выдвинуты вперед, и весь он, наподобие мумии, запеленут в тесный костюм. Черная жесткая шляпа выглядит так, словно ее силой нахлобучили ему на голову, – напоминающая перевернутую железную кастрюлю, она надвинута до середины лба, и кажется, что только уши, чересчур большие, удерживают ее от того, чтобы не соскользнуть до самого подбородка, поглотив всю оставшуюся часть головы.

По какому торжественному поводу нарядились все трое и то ли заказали такси, то ли собрались в поездку на частном автомобиле? Это выяснить невозможно. Год, судя по другим фотоснимкам, вклеенным в альбом на той же странице, по-видимому, 1934-й, то есть лишь спустя год после их прибытия в Эрец-Исраэль, когда они все трое еще жили в квартире на улице Амос. Номер черного автомобиля я различаю без труда. Он вполне отчетлив: М-1651. Папе моему было тогда двадцать четыре, но на снимке он выглядит пятнадцатилетним подростком, вырядившимся стариком.

* * *

По приезде из Вильны Клаузнеры жили в квартире из двух с половиной комнат на улице Амос. Спустя год дедушка и бабушка нашли себе съемную квартирку неподалеку – комната и каморка, служившая дедушке “кабинетом”, а также убежищем в ненастные дни, когда накатывалась буря гнева его супруги или когда надо было скрыться от разящего меча гигиены, воздетого бабушкой Шломит против микробов. Эта квартирка находилась в переулке Прага – между улицей Иешаяху и улицей Чанселор, которая теперь называется улицей Штраус.

Передняя комната в квартире на улице Амос отныне стала пристанищем студента – моего отца. Здесь поставил он свою первую этажерку с книгами, заполнив ее тем, что привез из Вильны. Здесь же разместил старый стол на тонких ножках, с фанерной столешницей. Здесь же повесил свою одежду в длинный деревянный ящик, скрытый за занавеской и служивший ему шкафом. Сюда же он, бывало, приглашал своих товарищей и подруг, ведя с ними ученейшие беседы о смысле жизни, о значении литературы, о политике – мировой и местной.

С фотографии глядит на меня отец, сидящий за письменным столом, худой, молодой… Волосы зачесаны назад, очки в круглой черной оправе придают ему серьезность, он в белой рубашке с длинными рукавами. Сидит он непринужденно, боком к столу, спиной к окну, одна из створок которого распахнута внутрь комнаты, но железные жалюзи прикрыты, и только тонкие щупальца света проникают сквозь прорези в комнату. Отец на этом снимке погружен в изучение какой-то толстой книги, которую он держит в руках. На столе лежит еще одна раскрытая книга и стоит какой-то предмет – похоже, будильник – что-то круглое на растопыренных ножках. Слева от отца небольшая этажерка, забитая книгами настолько плотно, что под тяжестью толстых томов одна из полок провисла этаким откормленным брюхом. Книги наверняка привезены из Вильны, и здесь им и тесновато, и жарко, и не очень удобно.

Над этажеркой висит портрет дяди Иосефа. Дядя выглядит величественно, лицо одухотворенное – ну прямо пророк. Белая бородка клинышком и редеющие волосы. Он будто вглядывается в моего отца, вперив в него острый критический взгляд: не появилась ли небрежность в занятиях, не соблазнился ли он сомнительными студенческими удовольствиями, не забыл ли он об исторической ситуации и надежде поколений, не отнесся ли, не приведи господь, легкомысленно к тем мельчайшим деталям, из которых в конечном счете складывается общая картина?