Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Странно вели себя даже «легионеры». Вместо того чтобы внятно поддержать депортацию, чего, по логике, следовало ждать, Иван Дочев невнятно мычал нечто типа «оно бы, конечно, да, но если хорошенько подумать, то скорее нет — и вообще, как Его Величество скажет». Работать нормально в такой нервной обстановке триумвират, ясное дело, не мог, и 18-19 марта эшелоны из Скопье ушли полупустыми: ни один еврей, интернированный в «старой Болгарии», в Треблинку не поехал.

Вопрос становился принципиальным. Берлин неистовствовал. Херр Бекерле, побывав 4 апреля у Бориса, докладывал Риббентропу: «Царь юлит и виляет. Прочел мне лекцию, долго объяснял разницу между западными евреями и восточными, которые, по его словам, "в расовом отношении скорее турки или, возможно, греки". Позволил себе указать, что "Болгария не продукт Рейха, как Хорватия или Словакия". Готов выслать большевистские элементы, общим числом 67 экземпляров. Остальные 25 тысяч намерен собрать в концентрационных лагерях, потому что есть необходимость строить дороги.

Я не удовлетворился таким заявлением царя и сказал, что, на наш взгляд, самое радикальное решение является единственным реальным решением еврейского вопроса, получив рекомендацию еще раз всё обсудить с Филовым. Считаю целесообразным оказать прямое воздействие не по линии МИД[155]».

Судя по всему, требуемое воздействие было оказано. Наверняка сыграли роль и успехи вермахта под Харьковом. 15 апреля царь выступил перед Священным Синодом с речью, которая, по словам митрополита Неофита Видинского, была «самой неудачной из всех речей», которые он от него слышал. «Возможно, сам не веря себе, он напомнил о предательстве Иуды, — отметил владыка, — и выразил удивление позицией клира, после чего, ни на минуту не задержавшись, отбыл».

Этого, однако, было достаточно, чтобы триумвират почувствовал себя уверенно и Габровский с Белевым, при активном участии Даннекера и Филова, засучили рукава, не обращая внимания на «суету отдельных гражданских лиц», создавших Комитет защиты евреев во главе со старенькой, но в полном уме Екатериной Каравеловой, вдовой уже ставшего легендой Петко. У них была задача, и они ее решали, понемногу свозя улов под Пловдив, в рамках «большой акции», финиш которой был намечен на 30 сентября.

К середине мая всё, в принципе, было готово. Сконцентрировали силы — спецотряды полиции, активисты «ратников» и «бранников» (примерно то же, и в чем разница, даже затрудняюсь объяснить), охочие до дела оболтусы из «луковских легионеров». Составили адресные списки, 19 мая радио Берлина запустило передачу о том, что «очистка Болгарии» не за горами, а в типографию поступил заказ: отпечатать 20 тысяч повесток о явке на сборные пункты в течение трех дней.

Поскольку операция считалась «весьма секретной», заказ исполнялся под надзором полиции, однако кому-то из типографских рабочих удалось вынести пробный экземпляр и передать его приятелю-коммунисту, мгновенно уведомившему товарищей.

Дальше ясно: 20 мая, за сутки до начала «трехдневного срока», софийские улицы усеяли листовки-обращения. К евреям — «Никуда не идите!» и к болгарам — «Не позвольте властям опозорить Болгарию!». И вновь, сообразив, что ее таки реально имеют в виду, вздыбилась общественность. Опубликовала совместный резкий протест вся «лояльная», «почти лояльная» и «как бы лояльная» оппозиция, от «приличных» Николы Мушанова и Николы Петкова до «отмороженных» Кимона Георгиева и Дамяна Велчева.

Искали Габровского и Белева, но они ушли в тину, так что требовать отмены акции было не у кого. Царь 23 мая, накануне истечения «трех дней», почувствовав себя плохо, уехал на дачу, не успев получить очередное увещевание митрополита Стефана, вновь напоминавшего, что «за свои действия человек отвечает перед Богом». Филов, правда, владыку принял — не мог не принять, но посоветовал не лезть в политику, во избежание неприятностей. И...

А ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ — СУДЬБА...