Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Листовки с обращением ЦК БКП, вкратце излагающим содержание сверхсекретного документа, наводнили столицу и провинцию до самых до окраин, листы для сбора подписей лежали даже под столовыми приборами в элитарнейшем «Юнион-клубе». Аршинные граффити «Даешь пакт с СССР! Даешь союз с Советской Россией!» красовались везде, вплоть до околотков, моргов и «легионерских» клубов; их можно было увидеть и в школах, в университете.

На заводских трубах, флагштоках управ и маковках церквей реяли алые флаги с серпом и молотом. На полную катушку заиграло «русофильство»: петиции подписывали и заможные[146] селяне, и монахи, идею пролетарской революции по статусу не воспринимавшие. Тысячи коллективных писем, десятки рабочих, студенческих, школьных делегаций, являвшихся в казенные присутствия, вплоть до канцелярии Его Величества. И это всего лишь за два дня. Согласитесь, впечатляет...

В целом, по подсчетам «друзей», в акцию включилось 23 процента населения страны (по мнению «врагов» — около шести процентов, что, согласитесь, тоже немало) — и размах «спонтанной народной кампании» произвел впечатление на всех, вплоть до далекой грозной «инстанции». Но... Но вот ведь беда, сам собой вылез на повестку дня неприятный вопрос.

На «меморандуме Соболева» стоял гриф «Строго секретно» с указанием пятерых посвященных, и если его содержание оказалось в мельчайших деталях известно софийским нелегалам, болгарским властям оставалось только предположить, что информацию слил кто-то из этой пятерки. А кто конкретно — то ли тов. Сталин, то ли тов. Молотов, то ли тов. Берия, а может, и тов. Соболев, уже не так важно. Важно, что доказательство вмешательства СССР во внутренние дела Болгарии было налицо, и это не только напугало Софию, но и крайне рассердило Берлин, что никак не входило в планы Москвы.

«Инстанция» поморщилась, тов. Молотов глубокой ночью 28 ноября вызвал генерального секретаря Коминтерна тов. Димитрова и устроил ему изрядный втык, пояснив, что нужна была только «ограниченная устная кампания самого широкого идейного охвата» и что пусть герой Лейпцига думает, как исправить то, что натворил, как можно скорее, а то Лаврентий Павлович сильно нервничает.

По итогам беседы, по воспоминаниям Ивана Старчева, «позволив себе на несколько часов расслабиться», тов. Димитров сделал с тов. Костовым то, что с ним самим сделал Вячеслав Михайлович, но в горячей балканской манере; тов. Костов закошмарил подчиненных, и акция пошла уже в относительно приличном формате — «не на классовой, а на общенациональной и государственной почве», с постоянной оглядкой, с комплиментами демократии, правительству и лично Его Величеству и с упором на привлечение «полезных идиотов» типа «левых оранжевых», «звенарей» и меньшевиков.

Честно говоря, не могу поверить, что в Москве всерьез надеялись таким макаром заставить царя и правительство изменить свое решение, тем паче что аккурат в эти дни раскручивался нажим Кремля на Хельсинки, отчего в Софии «балтийского варианта» боялись уже до дрожи. Скорее всего, предполагали продемонстрировать Борису (а заодно и фюреру) степень влияния нелегалов на население и уровень симпатий населения к Советскому Союзу.

И это, безусловно, удалось, а Его Величество получил дополнительный козырь для игры с Берлином на предмет «хочу, да не могу». Однако, с другой стороны, с этого момента царь, колебавшийся и опасавшийся играть ва-банк, начал куда серьезнее относиться к гарантиям Берлина — единственной силы, способной не допустить «советизации и большевизации» Болгарии. Исходя из этого, монарх распорядился намекнуть Рейху, что готов говорить реально, — и 24 декабря по предложению премьер-министра Народное собрание сделало фюреру приятное, начав рассматривать в комиссиях закон «О защите нации».

Агитационная листовка за пакт с СССР

ОБРАТНОЙ ДОРОГИ НЕТ

К Рождеству 1940 года пространство для маневра сузилось до последнего предела. Гитлер уже не просто торопил. Окончательно расставшись с идеей приручить Турцию (маршал Инёню твердо поставил на Лондон), не имея никаких иллюзий насчет Югославии (принц-регент Павел доверия не внушал), потеряв надежду поладить с Метаксасом, врагом любимого дуче, фюрер в балканской игре мог рассчитывать лишь на Румынию. А Румыния, хотя и граничила с СССР, но от проливов и Эгейского моря находилась далеко.