Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Но кроме того, болгарское офицерство с момента Освобождения являлось особой, уважаемой, замкнутой и привилегированной кастой, — и теперь эта каста была унижена, оскорблена за себя, за страну, которую, как оно полагало, «предали и отдали на растерзание политики», и за армию, превращенную в «стадо наемного сброда». Да и замена военной доктрины 1903 года, носившей название «Усилия по национальному объединению», новой — «Оборона по всем азимутам» — профессионалам, привыкшим наступать, царапала душу до крови.

Заседание в «Юнион-клубе»

КЛЕВЕТНИК И ОЧЕРНИТЕЛЬ

Судя по мемуарам участников событий, контакту с эмиссарами «Народного сговора» военные оппозиционеры очень обрадовались. Люди дела, они попросту не знали, что делать, не имели никакой сколько-нибудь конструктивной или хотя бы внятной политической программы, но очень хотели покончить с бардаком и восстановить свой статус. Разве что совсем немногие, самые продвинутые, видели себя в качестве той самой надпартийной, надклассовой силы, озабоченной возрождением Отечества, о которой шла речь в документах «общественного комитета», но очень-очень смутно.

Вся эта тихая, кулуарная работа, проводимая как бы исподволь, аккуратно — за рюмкой коньяка на дому, за обедом в престижном ресторане, за празднованием выигрыша на бегах, — поначалу ускользала из поля зрения «слушателей» правительства. Они были просто не вхожи туда, где велись эти разговоры, да и уровень тех, кто эти разговоры вел, был им не по зубам. И тем не менее очень скоро ЦК БЗНС стал ощущать неудобства. В лучших газетах страны начали появляться солидные журналистские расследования — ни в коей мере не политические, но от того их героям было не легче.

Первый прогремевший цикл — «Чорбаджия» — был посвящен не кому иному, как самому шефу. Никола Петков, знаменитый «разгребатель грязи», когда-то своими очерками посадивший несколько особо приближенных к Фердинанду министров, детально и обстоятельно рисовал портрет премьера, оказавшегося на поверку вовсе не таким уж «бескорыстным борцом за дело людей труда», каким рисовал его официоз и каким представляли крестьяне. Крупные траты, невесть откуда появлявшиеся деньги, роскошь, бабы (в консервативно православной стране это считалось за грех), чревоугодие в Великий пост, опять деньги, опять бабы — по три зараз, липкие ниточки, тянувшиеся к старому грязному «делу де Клозье»... Фу. Всё это расходилось по стране, невесть как оказывалось в глухих деревнях, обсуждалось в кофейнях, и «слушатели» доносили, что рейтинг «нашего Саши» покачнулся.

Посадить писаку было невозможно: премьер все-таки не был венценосной особой. Можно было, конечно, подать в суд, но Стамболийский запретил своим юристам об этом даже думать, вместо того пожаловавшись своему приятелю и бывшему сокамернику, некоему Антону Дрынкину (погоняло «Дрын»), которого он пристроил в мэры. А тот, огорчившись, пожаловался авторитетному человеку Иосифу Любенову (погоняло «Черкес»), лично от себя (разумеется, лично от себя!) попросив унять пачкуна, что тот и сделал.

Палкой. Да так, что несчастный не выжил, а убийца сбежал из страны, оставив записку, что мстил журналисту за поруганную любовь.

Но жизнь легче не стала. В газетах — том же «Слове» и прочих, не менее респектабельных, — журналистские расследования шли цугом, без конца и края, портя жизнь то одному, то другому бонзе из высшей «земледельческой» элиты, причем авторы теперь писали под псевдонимами, а попытки подавать иски кончались так скверно, что вскоре их вообще перестали подавать.

Особенно досаждал глашатаям «третьего пути» Александр Греков — блестящий публицист и притом не какой-то щелкопер на гонораре, а представитель элиты высшего уровня, к которому прислушивались и за рубежом — в Париже, Стокгольме и Берне, где он, в бытность свою послом, завел немало полезных знакомств.

Его материалы о коррупции в правительстве, торговле инсайдами, махинациях, «попилах» и «откатах», регулярно появляясь в солидных французских и швейцарских СМИ, утверждали промышленные и банковские круги Европы, и так настороженно относящиеся к софийским «экспериментаторам», во мнении, что с этими людьми дела вести нельзя. И это не просто мешало, а очень и очень.