Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Бориса явочным порядком лишили всех прав и почти изолировали, а сам он, сознательно (очень по-отцовски) уклоняясь от конфликтов, тем не менее болезненно воспринимал положение «безмолвного соучастника художеств правительства», мнением монарха подчеркнуто пренебрегавшего, тем паче что премьер любил под настроение чесать эго, хамя Его Величеству.

В сущности, если подходить к вопросу без учета субъективного фактора, политическая логика в сюжете была. Характерное для Болгарии отставание изрядно традиционного общественного сознания от либеральнейшей, лучшей в Европе Конституции неизбежно влекло явление на авансцене «сильных рук», модерировавших ход развития. Таков был Стамболов, таков был, с поправками на методы, и Фердинанд.

А вот Борис, при всех задатках, в тот момент был еще слаб, неопытен, да и люди, которых он понимал, слетели с мостика, а наладить контакт с «земледельцами» невозможно было просто потому, что царь считал их «опасными авантюристами», а они царя — «ненужной помехой». И действуй «земледельцы» хотя бы вполовину так эффективно, как, черт побери, умели когда-то действовать Стамболов или первый Кобург, вполне вероятно, мало-помалу их единовластие было бы признано обществом. Но ничего у них, как ни старались, не получалось. Красивые экономические прожекты, пусть и составленные неглупыми людьми, вяли на корню — Репарационная комиссия слишком крепко сидела на болгарских финансах. Попытки приподнять свой престиж за счет хотя бы внешней политики тоже заканчивались пшиком: при всем том, что Стамболийского в Европе терпели, ибо он был против большевиков, его, со всеми этими идеями «третьего пути», тем не менее считали «парвеню и казусом», не особо привечая. А если всё же принимали, то с неуклонным напоминанием: Болгария — страна побежденная и, стало быть, должна знать свое место, — полноценные отношения с ней возможны только тогда, когда все победители, от мала до велика, ее простят, и никаких компромиссов быть не может.

В итоге чередой шли провалы. Попытка как-то добиться выхода к Белому (Эгейскому) морю (ведь обещали же хотя бы «экономический» выход, то есть льготы в портах) не удалась. Хлопоты о предоставлении болгарам Западной (бывшей болгарской) Фракии хотя бы в качестве культурной автономии закончились ничем. Визиты в Геную (1922-й) и Локарно (1922-1923-й), заранее поданные официозом как «прорыв дипломатической блокады», что называется, лучше бы не состоялись: к болгарам там отнеслись с таким подчеркнутым пренебрежением, что Стамболийский, человек тучный, слег на неделю.

Единственным лучиком в полном мраке было потепление отношений с Югославией (будем уж называть ее так): в 1920-м Белград аккуратно намекнул, что готов подумать о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме, и «крестьянский царь» пошел на контакт мгновенно, но...

Нет, нельзя сказать, что это было ошибкой. Шанс упускать в самом деле не следовало — регулярную армию, согласно миру в Нёйи, сокращали, а на наемную не хватало денег, и ситуация на границах не радовала. Но потепление отношений с «великосербами» было чревато. Не с точки зрения недовольства в БЗНС — к национальному вопросу «земледельцы» относились спокойно, а сам Стамболийский и вовсе полагал себя «югославом» (в смысле «южным славянином»). И даже не с точки зрения неизбежной критики со стороны оппозиции (на нее он плевать хотел). Дело в том, что такую новость очень серьезно, с недобрым интересом встретила Организация.

ТЕ ЖЕ И ФЕДЕРАЛЫ

Мы давно не говорили про ВМРО, и не без причин. На фоне событий судьбоносных, связанных с битвой «великих сил», она затерялась, завертелась в смерчах войн, став одной из пешек на Большой Доске. Но буря улеглась, и по ее итогам оказалось, что «македонский вопрос» по-прежнему кровоточит — особенно в землях, захваченных Белградом, где процесс сербизации шел на всех парах. Опасно было называть себя не только болгарином, но и (такое раньше не возбранялось) македонцем. В крайнем случае допускалось «южносерб», но просто «серб» — еще лучше.

Никаких болгарских (македонских) названий. Никаких болгарских (македонских) газет, а тем паче книг. Никакого болгарского (македонского) языка в школах и присутствиях. О партиях и речи не было. Имена и фамилии переписывались на сербский манер, и хотя какой-нибудь Петр Иванов, в принципе, мог отстоять свое право не превращаться в Петара Йовановича, смельчака заносили в полицейские списки как потенциально неблагонадежного, А ребенка своего он уже Петром назвать не мог — Церковь получила список допустимых имен для крещения «в сербском варианте».